М. Н. Загоскин Москва и москвичи Страница 100

нужно

поговорить с вами.



- Если вам это угодно, - шепнул дюк, опускаясь снова в креслы, - но я,

право, думаю, что вам лучше остаться одной.



- Позвольте вас спросить, - сказала я, стараясь смотреть ему прямо в глаза,

- вы не оставили во Франции никого из ваших родных?



- Живых никого, - отвечал грустным голосом дюк. - Я выехал из

Франции с моей женою, но имел несчастие потерять и ее: ора умерла в Берлине.



- Как же, я слышала, что у вас есть родной племянник?



- Извините, княжна, у меня нет племянника.



- А шевалье д'Естеньвиль?



- Шевалье д'Естеньвиль? - повторил дюк. Он замолчал, понюхал табаку и,

отряхая свои манжеты, сказал очень сухо: - Да, у меня был племянник, шевалье

д'Естеньвиль, но он умер на гильотине.



- Правда ли также, - спросила я, - что вы ненавидите этого племянника?



- Кто это мог вам сказать? - перервал дюк, посмотрев на меня с

удивлением.



- Мосье де Монсо, - продолжала я, - вы называетесь моим другом, так

позвольте же говорить с вами по-дружески. Как бы ни был виноват перед вами

шевалье д'Естеньвиль, но он ваш племянник. И то ли теперь время, чтоб вам питать

ненависть к родныым? Неужели вы не протянули бы ему руки даже и тогда, если б

встретили его на чужой стороне, брошенного на произвол судьбы, в бедности,

нищете, без всякого покровительства?.. Конечно, поступок вашего племянника

неизвинителен; но вспомните, дюк, что и вы также были молоды, что и в вашей

жизни были также эти безумные годы, когда рассудок молчит, а говорят одни

страсти... Позвольте, позвольте! - продолжала я, заметив, что дюк сбирается меня

перервать. - Я знаю, что вы хотите сказать: он мог влюбиться в дюшессу, но

должен был скрывать эту страсть.



- Что вы это говорите? - вскричал дюк. - Я вас не понимаю, княжна!



- О, вы очень меня понимаете! - сказала я. - Конечно, вы должны

находить странным, что я стала с вами говорить о таком деликатном предмете; но

когда дело идет о том, чтоб примирить вас с преступным, но истинно несчастным

племянником...



- С каким преступным племянником? - перервал дюк. - Позвольте вам

сказать, княжна, это уж начинает походить на какую-то мистификацию. Да с чего вы

взяли, что шевалье д'Естеньвиль, этот честный и рассудительный малый, был

влюблен в свою родную тетку?



- К чему эта скрытность, мосье де Монсо? - возразила я. - Вы видите, я

знаю все. Будьте же великодушны - сжальтесь над вашим племянником, простите

его!



- Помилуйте, княжна! - сказал дюк. - Да что мне ему простить и на что

ему мое прощенье, если б он и в самом деле был виноват передо мною? Я уж имел

честь вам докладывать, что моему племяннику отрубили в Париже голову.



- А если вы ошибаетесь?



- Нет, княжна, я не могу в этом сомневаться: я был свидетелем его казни.



- То есть вы видели, как его везли на эшафот?



- И видел и слышал, как эта подлая чернь ругалась над бедным шевалье

д'Естеньвилем, называла его чудовищем, уродом... Конечно, мой покойный

племянник был необычайно дурен собою...



- Что вы говорите! - сказала я с ужасом.



- Да, княжна, природа была для него совершенной мачехою: он был горбат,

крив, небольшого роста...



- Боже мой! - вскричада я невольно. - Так кто же теперь сидит в моей

спальне?



- Извините, княжна, - промолвил улыбаясь дюк, - на этот вопрос я

отвечать вам не могу; вы это должны знать лучше моего.



- Да этот человек называет себя шевалье д'Естеньвилем и говорит, что он

ваш племянник; он вовсе не крив, не горбат и даже весьма приятной наружности...



- В самом деле?.. Так, видно, он похорошел после смерти... Это очееь

любопытно... позвольте, княжна!



Дюк встал, подошел к дверям моей спальни и сказал громким голосом:



- Милостивый государь, не угодно ли вам пожаловать сюда, к нам! Ответа

не было.



- Господин шевалье д'Естеньвиль, - продолжал дюк, - если вы не хотите

сделать нам эту честь, так мы должны будем позвать людей... Да полноте

манериться, любезный племянник, - выходите! - продолжал дюк, отворяя обе

половинки дверей. - Прошу сюда, поближе к свету! - примолвил он, схватя за

руку и таща за собой моего гостя.



Признаюсь, мне стало жалко, когда я взглянула на этого бедного француза; во

всю жизнь мою я не видывала такрго испуганного и несчастного лица.



- Что я вижу! - вскричал дюк. - Франсуа!.. Это ты, бездельник?



Вместо того чтоб отвечать на этот ласковый вопрос, француз освободил свою

руку, кинулся опрометью вон из комнаты и выбежал из лакейской так проворно, что

мои люди не успели оглянуться.



- Да кто же этот господин? - спросила я.



- Слуга или - если вам угодно - камердинер моего покойного

племянника, - отвечал спокойно дюк, открывая свою табакерку.



У меня руки так и опустились. Камердинер, слуга!.. И я позволила себя

обмануть таким грубым образом!.. Приняла лакея за знатного барина!.. Боже мой,

что подумает обо мне дюк?.. Вероятно, он заметил мое смущение и, как человек

отлично вежливый и умный, сказал мне:



- Я не удивляюсь, княжна, что этот негодяй вас обманул; он очень неглупый

малый и получил даже некоторое образование... Но по какому случаю вы сделались

его покровительницею?



Я рассказала все дюку; он обещал мне не говорить об этом никому;

разумеется, я также молчала и вот только теперь, спустя тридцать лет, решилась

рассказать вам эту странную историю. Я не знаю, куда девался мосье Франсуа; но

уж, верно, он успел пристроиться к хорошему месту, потому что, сколько я помню, у

этого негодя явыговор был самый чистый парижский".



Лаврентий Алексеевич (набивая свою трубку). Ай да молодец мусью!

Вот они каковы, французы-то! Совести ни на денежку, да зато и в карман за словом

не полезут.



Кучумов. Что и говорить - лихой народ! На иного взглянуть не на что, а

как примется врать, так только слушай!



Онегина. О, конечно! Мне иногда случалось в Париже разговориться с

каким-нибудь портье или оборванным разносчиком - удивительно!.. Такие начнет

отпускать фразы, что поневоле скажешь ему "мосье".



Онегин. Да, это правда. Когда я жил в Москве, так у меня очень часто

бывали на балах французские вояжеры, графы, бароны, маркизы, а может статься, и

такие же шевалье д'Естеньвили, - кто их знает! У нас дело другое. Вот, например,

ваш Пахом, Лаврентий Алексеевич , или мой Терентий - да оденься они хоть по

модной картинке, кто их за господ примет?



Кучумов. Это оттого, Сергей Михайлович, что во Франции народ уж такой.

Там, говорят, все под одну масть. Ведь свет-то велик, батюшка! В одном месте так, в

другом этак. Поговорили бы вы с моим соседом ,Иваном Евстафьевичем

Курильским; вы знаете, служил он во флоте и едил по разным морям. Послушаешь

его - господи, боже мой, чего-то нет на белом свете, каких обычаев, поверьев! И

все это он видел своими глазами.



Онегин. Ну, хоть и не все, Игнатий Федорович! Я этому Курильскому

плохо верю. Удалось ему как-то обойти кругом света, так он уж и думает, что может

лгать, сколько дкше его угодно.



Лаврентий Алексеевич. Да, у него за красным словцом дело не станет.



Засекин. А бог знает, может быть, иногда и правду говорит! Мало ли что

нам кажется невероятным поттому только, что мы об этом никогда не слыхали.

Конечно, он иногда рассказывает такие диковинные вещи, что поневоле вспомнишь

книжку "Не любо - не слушай, а лгать не мешай". Да вот на прошлой неделе он

был у меня и рассказывал, между прочим, об одном странном обычае, который свято

соблюдают на острове Борнео.



Кучумов. А что это за остров, батюшка?



Засекин. Самый большой изо всех островов Китайского моря. Представьте

себр: если на этом острове какой-нибудь небогатый человек живет честно и трудится

в поте лица свгего, то обыкновенно питается круглый год одним рисом, маньоном,

бананами и разве только изредка может полакомиться мясцом. Но лишь только этот

честный, работающий человек избалуется, сделается мошенником, вором,

разбойником, то его тотчас схватят, запрут в тюрьму и начнут кормить каждый день

мясом.



Онегин. Какой вздор!



Княжна Задольская И надобно же иметь медный лоб, чтоб выдумывать

такие вещи!



Лаврентий Алексеевич. Да, нечего сказать, - пересолил!



Кудринский. Помилуйте, да что ж тут странного, что добрые люди

стараются облегчить судьбу несчастного преступника? Я, по крайней мере,

удивляюсь только тому, что такая истинно филантропическая идея могла развиться в

Азии, на каком-нибудь острове Борнео, который вовсе не славится своим

просвещением. Да, господа, по мне, всякий уличный разбойник, как человек

совершенно погибший, достоин всякого сожаления.



Засекин. Так, батюшка, так! Истинно, всякий душегубец достоин

сожаления; дело другое человек невиннцй, которого он уходил; о том чего жалеть:

ведь уж его нет на свете.



Кудринский. Вы шутите, Максим Степпнович, а я говорю не шутя.

Разбойник потому уже достоин сожаления, что он разбойник; все смотрят на него с

ненавистью и презрением, он должен вечно томиться в цепях, лишен навсегда

свободы, а виноват ли он, бедняжка, что природа дала ему такие неукротимые

страсти?..



Засекин. Да, батюшкка, да, вы точно правы. Ну, виноват ли бедняжка тигр,

что природ
Страница 100 из 109 Следующая страница