М. Н. Загоскин Москва и москвичи Страница 101

а дала ему такие острые зубы и длинные когти? Зачем держать его в

клетке? Пусть он себе ходит по воле да кушает на здоровье добрых людей.



Кудринский. Ваше сравнение ровно ничего не доказывает, Маквим

Степанович. Дикий зверь всегда останется зверем: это его природа, его назначение; а

человек существо мыслящее: он действует не по животному инстинкту, но по своей

свободной воле. Вы с ужасом смотрите на осужденного преступника, но ведь этот

закованный в железо преступник был точно таким же человеком, как вы. Он

разбойник, а известно ли вам, отчего стал разбойником?.. И знаете ли вы, к чему

способен этот убийцк, если в нем проснется наконец человеческое чувство? Знаете

ли вы, что этот же самый раэбойник, которого так немилосердно вы называете

тигром, решится, может быть, умереть за своего благодетеля?



Онегина. Да, Максим Степанович! И я то же скажу. За границею очень

часто бывают такие разбойники.



Засекин. Как же, сударыня, а особливо в немецких драмах; там сплошь да

рядом все воры и разбойники пречестные люди.



Онегина. Я не говорю вам о театральных пиесах, Максим Степанович, а о

тьм, что слышала от людей достоверных; вот, например, италианские бандиты...



Засекин. Да-с, в стихах они должны быть очень хороши.



Онегина. Мне рассказывали о них такие удивительные черты великодушия

и благодарности.



Засекин. Да ведь это за границею, Наталья Кирилловна; видно, там и

разбойники-то почище наших. Впрочем, и со мной был один случай, которого я

никогда не забуду, и, если угодно, расскажу вам это приключение.



Лаврентий Алексеевич. Просим покорно, батюшка!



БЛАГОДАРНЫЙ ВОР



"Это было лет двадцать тому назад, - сказал Максим Степанович Засекин,

придвигаясь поближе к тсолу. - Я еще жил тогда в Москве и бывал очень часто у

княгини Варвары Алексеевны Линской, которая, прожив лет десять за границею,

приехала в Москву повидаться с родными и заложить остальное имение в

Опекунский совет. Княгиня Варвара Алексеевна была женщина вестма приятная,

страстно любила все изящные художества, слыла большою музыкантшею, говорила

отлично по-итальянски, превосходно по-французски и даже очень недурно

по-русски; одним словом, она была в полном смысле женщина замечательная.

Разумеется, ее общество состояло также из людей недюжинных. К ней езжали все

современные зеаменитости, артисты, музыканты, писатели, иностранцы, особенно

по вторникам - это был ее день. Княгиня жила в огромных паларах на Тверской; ее

небольшая прислуга состояла почти исключительно из одних француэов, кроме

швейцара и метрдотеля, то есть дворецкого. Первый был толстый, тяжелый немец;

второй, который, по-видимому, пользовался всей доверенностию княгини и держал

себя очень благородно, был какой-то кривой итальянец, впроче, человек не старый

и вовсе не безобразный собою. Из этого описания вы видите, что княгиня Линская

жила совершенно на иностранную ногу. Обедать она у себя никого не оставляла; об

ужине и речи не было, чаю также не подавали, но зато по вечерам потчевали всех

гостей мороженым, и хотя это было зимою, а в обширных комнатах еее сиятельства

большого тепла не было, однако ж я помню, что многим очень нравилось это

итальянское угощение, тем более что оно вовсе не походило на наше пошлое

русское хлебосольство.



Однажды вечером я заехал довольно поздно к княгине; так как это быоо не во

вторник, то я застал у нее всего человекк двух или трех гостей, и в том числе одного

знаменитого московского философа и поэта, которого я не назову по имени, потому

что вы едва ли когда-нибудь о нем слыхали: он трудился вовсе не для потомства, а

для одних тооько дамских альбомов, и, надобно сказать правду, в свое время его

мадригалы и триолеты были в большом ходу. Когда я вошел в гостиную княгини,

этот поэт говорил с величайшим восторгом о знаменитой Шиллеровой трагедии

"Разбойники". Надобно вам сказать, что эта трагедия, переведенная на русский язык

господином Сандуновым, имела необычайный успех на московском театре; об ней

только и говорили. Я сам не пропускал ни одного представления, и, как теперь

пьмню, когда Карл Моор, получив письмо от брата, вбегает на сцену и говорит с

исступлением: "О, люди, люди, порождение крокодила!.." - или когда он клянется

над трупом своего отца отомстить его убийце и восклицает: "О ты, возжигающий

огнь твой превыше нощи!" - у меня всякий раз так волоаы дыбом и становились.

Конечно, я и тогда не очень понимаал, что такое "возжигать свой огнь превыше

нощи", но самый звук этих слов мне так нравился, что я вовсе не заботился о

смысле. Одно только мне было не по сердцу: всякий раз, когда я смотрел эту

трагедию, преступление и порок переставали мне казаться отвратительными; были

даже минуты, что я видел в этих разбойниках каких-то притесненных героев,

несчастных жертв людской несправедливости, и, признаюсь, мне до смерти

хотелось, чтоб не их перехватало правительство, а чтоб они разбили наголову

посланное против них войско. "Нет, - думал я, когда этот драматический чад

выходил из моей головы, - лучше, если б Шиллер не сочинял этой трагедии! Ну что

хорошего? Я человек тихий, смирный, а вот два часа сряду смотрел с любовью на

разбойников и, коли правду сказать, во все это время жил с ними душа в душу".



- Вы видели новую трагедию Шиллера? - спросила меня хозяйка, когда я

раскланялся и сел.



- Несколько раз, княгиня, - отвечал я.



- Как она переведена?



- Очень хорошо.



- А что вы об ней думаете?



- Я думаю, что она с большими достоинствами и что ее мог написать только

человек гениальный; но я очень жалею, что Шиллер выбрал такой безнравственный

и неблагодарный предмет для своей трагедии.



Поэт кинул на меня презрительный взгляд и улыбнулся самым обидным

образом.



- Неблагодарный! - повторил он вполголоса. - А почему, сударь, этот

сюжет кажется вам неблагодарным?



- Потому, - отвечал я, - что Шиллеру нельзя было представить

разбойников в настоящем их виде; они были бы тогда слишком отвратительны и

возбудили бы в зрителях одно чувство омерзения; следовательно, он должен был,

чтоб облагородить своих героев, наклепать на них добродетели, которые вовсе им не

свойственну; а, воля ваша, представлять в пленительном виде злодеев, усыпать

цветами гнусный порок...



- А что ж, по-вашему, - прервал стихотворец, - цветами должно усыпать

добродетель, что ль? Ведь вы сами, господа моралисты, говорите, что она в этом не

нуждается; и что можно сделать из этой бесконечной до-бро-де-тели, клторую

нельзя даже и в порядочный стих упрятать! Нет, сударь, наш век идет вперед, его

требования гораздо выше этого. Давайте нам сильные, необузданные страсти,

неисоовую любовь и даже порок, лишь только умейте облекать его в пиитическую

форму.



- Помилуйте, - сказал я, - да что ж хорошего, если благодаря этой

пиитической форме порок будет мне казаться прекрасным?



- Так что ж? - возразил поэт. - В этом-то и заключается великая тайна

гениального писателя. Он возьмет кусок скверной грязи, и она в руках его

превратится в чистое золото. Возбудить в толпе участие к страждущей невинности, к

великодушному человеку, к добродетельной женщине - большая диковинка! Но

заставить меня любить злшдея, смотреть без отвращения на убийство, грабеж,

преступную любовь, одним словом, поэтизировать все то, что мы называем пороком,

- вот истинное торжество гениального писателя, этого чародея, который, вопреки

нашему рассудку, увлекает нас за собой неизъяснимой прелестью своего таланта!



Я доложил этому восторженному поэту, что совершенно с ним согласен, что

представлять в очаровательном виде самые отвратительные людские страсти может

только человек гениадьный и что морочить до такой степени добрых людей,

конечно, дело нешутоное и требующее необычайного таланта; но что нам, то есть

людям, стыдно бы, кажется, отбивать лавочку у бедного черта, который также не без

дарования и, как всем известно, давно уж занимается этим же самым делом. Хозяйка

и другие гости улыбнулись; но, вероятно, моя шутка не очень понравилась

господину поэту: он посмотрел на меня ни дать ни взять, как грозный Карл Моор на

своего окаянного брата, то есть с глубочайшим презрением, и повернулся ко мне

спиною.



- Ваше замечание совершенно справедливо, - сказала княгиня, обращаясь

ко мне. - Но я, однако ж, не во всем согласна с вами: я не нахожу, чтоб Шиллер

ошибся в выборе свого сюжета. Во-первых, Карл Моор не простой разбойник; при

других условиях он мог бы сделаться великим человеком, героем, и если несчастные

обстоятельства и людская злоба превратили его в разбойника...



- Нет, княгиня, - прервал я, - не обстоятельства и не людская злоба, а

Шиллеру угодно было сделать из него разбойника. Я, по крайней мере, думаю, что

такие благородные душегубцы могут только существовать на сцене.



- Извините меня, - сказала княгиня, - это оттого, что вы не имеете

понятия о пиитических разбойниках Италии; знаете ли, что эти калабрийские

бандиты очень часто напоминают Карла Моора? Да вот хоть известный

Фра-Диаволо - слыхали ли вы о нем?



Я признался в моем невежестве.



- Так я вам расскажу, что сделал однажды этот знаменитый разбойник, -

пррдолжала княгиня. - Одна богатая и немолодая уже вдова, графиня Дольчини,

жилп в своей заго
Страница 101 из 109 Следующая страница