М. Н. Загоскин Москва и москвичи Страница 18

а из Петербурга в Москву; и

надобно отдать ему справедливость, в этом отношении он истинно русский человек:

ему семьсот верст нипочем. Сегодня он угощает вас обедом в своем московско м

доме, а через тои дня сам обедает в Петербурге у кого-нибудь из своих приятелей;

потом через неделю приедет к нам в Москву напиться чаю, и дней через пять после

этого вы легко можете его увидеть в петербургском театре, а особенно если дают в

первый раз новую оперу или балет.



- Вот странная охота, - сказал я, - ездить так часто по этой скучной

Петербургской дороге!



- Странного тут ничего нет, - прервал с улыбкой мой сосед. - Один

путешествует для того, чтоб видеть ночые предметы, другой потому только, что

любит быть в дороге. Мой приятель принадлежит к этому последнему разряду

путешественников, а так как Петербургское шоссе едва ли не лучшее во всей

Европе, так он круглый год по нему и катается... Однако ж, - продолжал мой сосед,

обтирая платком свой лоб, - здесь становится уж слишком жарко. Не знаю, как вы,

а я выпил бы охотно стакан лимонада.



- И я от этого не прочь.



- Так пойдем в буфет, - сказал камергер, вставая, - пойдем скорей, -

повторил он, схватив меня за руку, - к нам идет одна дама, от которой я готов

убежать на край света.



- Чро ж это за страшная барыня такая



- Оа очень добрая женщина, но так раздушена этим гнусным пачули, что от

нее пахнет за версут аптекой!.. И как могла быть мода на эти отвратительные духи?..

Какой-то запах камфоры, проникнутый мускусом... Фуй, мерзость какая!



Я засмеялся.



- Вам смешнь, - продолжао камергер, - что я говорю с таким жаром о

каких-нибудь духах. Да у меня личная к ним ненависть; я не могу хладнокровн о

говорить об этой заразе - да, заразе! Человек, раздушенный этой гадостью, походит

на чуму; он заражает все своим прикосновением; ему стоит только пожать вашу

руку, и вы на целый день получите запах египетской мумии.



Мы вошли в буфет, то есть в столовую комнату, обставленную кругом

прилавками, на которых в хрустальных чашах лежали грудами плоды и конфекты; в

граненых разноцветных графинах стояли освежительные напитки и кипела вода в

серебряном самоваре. В этой комнате было также довольно тесно. Пока мы

дожидались нашей очереди, чтоб напиться лимонаду, один приземистый барин

успел пропустить в себя пять чашек чаю и проглотить с полдюжины сдобных

булочек, но, по крайней мере, он ничем не запасался, а в двух шагах от него какая-то

пожилая барыня преспокойно набивала конфектами свой огромный ридикюль,

который начинал уже принимать форму довольно увесистого кулька. Признаюсь, я

очень обрадовался, когда заметил по выговору этой запасливой дамы, что она хотя и

барыня, да только не русская. Меж тем камергер, напившись лимонаду, вступил в

разговор с тремя господами, из которых один, судя по его речам, был ептербургский

житель, а двое других природные москвичи. Дело шло о бале, то есть эти господа,

наперерыв один перед другим, критиковали всё.



- Какой это бал! - говорил один из москвичей. - Это базар! Здесь

недостает только гостинодворцев с бородами.



- Да!- подхватил другой москвич. - Что за народ! С какой площади

хозяин нахватал этих гостей? Я, конечно, видел до пятидесяти лиц, с которыми

встречаюсь в первый раз отроду.



- Но, вероятно, вы также встретили здесь и всех ваших знакомых? - сказал

камергер.



- Да, конечно; но я желал бы...



- Чтоб хозяин пригласил к себе на бал только тех, которые имеют честь

быть с вами знакомы?



- Я не говорю этого, но согласитесь, однако ж, что если б выбор гостей был

несколько построже...



- Так их было бы гораздо меньше, - прервал камергер, - и, может быть,

вы первые тогда бы сказали, что бал был скучен, вовсе не оживлен, что танцевать

было некому, что в зале мерзла вода, а в гостиных надобно было сидеть в шубах.



- Почему вы думаете, что я сказал бы это?



- Не вы, так дрругой. Что ж делать: мы все любим осуждать, - уж такова

натура человеческая вообще, а московская в особенности.



- Я в этом случае, - сказал петербургчкий житель, - вовсе не судья; я

человек приезжий и почти никого здесь не знаю, но если смею заметить, так мне

кажется, туалет московских дам...



- Хуже петербургских? - прервал камергер. - Вот это я очень часто

слышу и, признаюсь, никак не могц отгадать причины этой разницы. Кажется, моды

здесь те же самые, большая часть наших московских барынь бывают часто в

Петербурге и за границею, моные торговки у нас также все француженки, так

отчего бы кажется?.. Уж не климат ли этому причиною?..



Петербургский житель улыбнулся и хотел что-то сказать, как вдруг подошел

к разговаривающим молодой человек, причесанный а-ля мужик, в широкополом

фраке, который с первого взгляда походил на распахнутый сюртук, в

бледно-палевых перчатках и щегольских сапогах из лакированной кожи.



- Знаете ли, господа, - сказал он, - что делается на дворе?



- А что такое? - спросил один из москвичей. - Уж не метель ли?



- Не может быть, - сказал другой москуич, - теперь градусов двадцать

морозу, а при таком хододе метели не бывает.



- Совсем не то! - продолжал щеголь. - Наши кучера точно так же пируют

на дворе, как мы веселимся здесь.



- Наши кучера?



- Да! Их поят сбитнем.



- Неужели? - вскричал один москвич.



- Diable! - прошептал петербургский житель. - Comme c'est Moscovite!



- Да нет, ты шутишь! - сказал другой москвич.



- Да, да! Уверяю вас, их поят сбитнем и кормят калачами.



Москвичи и петербургский житель засмеялись.



- А позвольте вас спросить, господа, - сказал камергер, - что тут

смешного? Вместо того, чтоб смеятбся, вам бы должно было сказать спасибо

доброму хозяину за то, что он, угощая вас, позаботился и о том, чтоб кучера ваши,

которые дрогнут всю ночь на морозе, посогрелись и отвели чем-нибудь свою душу.

Неужели просвещенье и хороший тон требуют непременно, чтоб эти невольные

участники ваших ночных забав не имели никакой отрады? Неужели радушный

хозяин, который хочет, чтоб не тлоько господа, но и слуги их остались довольны его

угощением, должен казаться вам смешным потому только, что это не водится ни в

Париже, ни в Лондоне?.. Эх, господа, господа! Перенимайте себе что хотите у

иностранцев, обедайте в семь часов, приезжайте на балы в двенадцать, одевайте жен

и дочерей ваших в газовые платья, тогда как в сенях, в которых они дожидаются

своих экипажей, бывает подчас десять градусов морозу одним словом, делайте все,

что вам угодно, только оставьте в покое тех, которые не хотят еще, ради

европейства, покинуть вовсе гостеприимные обычаи своих предков. Ведь уж этих

чудаков осталось немного, - подождите, они скоро все переведутся. Еще годков

десять или двадцать, и мы будем знать только по преданию, что русские были

когда-то большими хлебосолами и славились своим роскошным гостеприимством.



- Ну, в этом я с вами не соглашусь, - сказал щеголь с насмешливой

улыбкой. - Я думаю, вы знаете, что гостеприимство есть добродетель всех

непросвещенных и варварских пародов; следовательно, мы еще очень долго, а может

быть и навсегда, останемся гостеприимными.



Хотел бы я очень, - только никак не могу, - описать вам, хотя

приблизительно, этот взгляд, исполненный глубочайшего презрения, которым

отвечал мой бывший сосед на эты нелепую фразу московского европейца.



- А вот, кажется, и мазурка! - вскричал франт. Он кинулся опрометью в

залу, москвичи и петербургский житель отправились вслед за ним, и через несколько

минут в буфете не осталось никого, кроме меня, камергера и той самой барыни,

которая запасалась на всю зиму конфектами; только, видно, она успела найти

где-нибудь складочное место, потому что ридикюль ее показался мне порожним.



Часу во втором ночи гости стали понемногу разъезжаться, но большая часть,

а в том числе и я, остались ужинать. Стол был прекрасный, вина также. "Ну, -

думал я, отправляясь домой, - недешево стал этот праздник Радушину! И если не

все довольны его балом, так уж, верно, все скажут ему спасибо за ужин". Размышляя

таким образом, я сошел потихоньку с лестницы, послал моего слугу отыскать карету,

а сам, накинув шубу, остался в сенях. Передо мной стояли два господина: один -

человек нестарый, высокого роста и очень толстый; другой - пожилых лет,

худощавый и весьма невзрачный собою. Они разговаривали вполголоса.



- Ну, что, mon cher, - говорил худощавый, - что ты скажешь об ужине?



- Да что, братец, - отвечал толстый, - так! Майонезы были порядочные,

дичь плохо изжарена, а осетрина... избави господи!



- Да, это правда: осетрина и дурно сварена, и без толку приправлена.

Впрочем, кушанье и туда и сюда, блюда два-три было порядочных; но вино, mon

cher, срам! Плохонькое марго, дюжинный сотерн; а шампанское!.. фу, дрянь какая,

- рублей по осьми батылка!



Тут возглас жандарма, который прокричал мою фамилию, помешал мне

дослушать разговор этих господ; я сел в карету и отправился. Дорогою, размышляя о

всем том, что видел и слышал на этом бале, я вспомнил мой разговор с татарским

мурзою Алтын-беем, с которы три года тому назад познакомился в Касимове. Этот

татарин был родом из Самарканда, человек неглупый, и хотя он провел большую

часть своей жизни на Во
Страница 18 из 109 Следующая страница