если не с Парижем, то, по крайней мере, с другими городами Европы. Но Петербург
ей скоро наскучил. Она думала, что женщина, которая прожила два года безвыездно
в Париже, должна обратить на себя внимание всей петербургской аристократии, а
вышло совсем напротив. Теперь, когда благодаря пироскапам путешествия из
Петербурга за границу превратились в самые обыкновенные и даже пошлые
прогулки, никто не прибавит себе ни на волос значения тем, что был во Франции,
Англии или Италии, а тот, кто станет этим хвастаться, сделается непременно
смешным, как сделалась смешною Сицкая, которая беспрестанно намекала о том,
что была за гранцею. Тому, кто живет в высшем обществе, не запрещается быть
глупым, но он ни в каком случчае не должен быть смешным, вероятно, потому, что
первое зависит не от нас, а второе есть необходимое следствие дурного образования,
незнания общественных приличий и какая-то вывеска вовсе не аристократического
происхождения. Взгляните на знатного дурака: проговоря с ним несколько минут,
вы, может быть, догадаетесь, что он дурак, а прошу сказать, что в нем смешного? У
него нет двух собственных идей в гобове - это правда, но зато посмотрите, как он
ловок, послушайте, какие гладкие, вылощенные французские фразы! Какое - как
бы это сказать? - врожденное чувство... нет, я думаю, вернее - инстинкт приличия
и хорошего тона, которому он никогба не изменяет, да и не может изменить, потому
что сроднился с ним еще в ребячестве. Вследствие всего вышесказанного Сицкая,
заметив, что она играет весьма жалкую роль в этом блестящем кругу, который, надев
однажды на кого-нибудь дурацкую шапку с бубенчиками, никогда уж ее не снимает,
решилась уехать в Москву. Здесь ей жить было гораздо легче: здесь она могла
почваниться тем, что была в Париже, критиковать дамские наряды, посмеяться над
русским театром и даже увнрить какого-нибудь простодушного москвича, что в
Париже все поденщики люди с образованием и все рыбные торговки чрезвычайно
приятны в обращении и очень любезны. В Москве ей гораздо легче было попасть в
высший круг общества. Она бывала на балах у грпфини А***, на вечерах у княгини
С*** и сама назначила у себя дни по вторникам, вероятно для того, чтоб все знали,
что она никогда не бывает в Благородном собрании{Московское Благородное
собрание, без всякого сомнения, одно из великолепнейших клубных заведений в
Европе; но хороший тон требует, чтоб его посещали как можно реже. (Замечание для
иногородних) - (Сноска автора)}. На этих вечерах не танцевали, не играли в карты,
а ведь надобно ж чем-нибудь занимать гостей. Вот Авдотья Ивановна прикинулась
страстной любительницей словесности, и поневоле - русской: в Москве нет
французских литераторов. Стала покровительствовать всем молодым писателям,
отыскивать гениев и открывать громадные таланты. В Париже была когща-то
госпожа Гнафиньи, - почему ж не быть ей и в Москве? Сицкая завела у себя
литературные беседы и чтения. Ей как-то не удалось заманить на свои вечера ни
известрых литераторов, ни первоклассных московских львиц и львов, но зато в ее
доме вы могли бы всегда встретить проникнутых европеизмом русских барынь,
которые или приехали из-за границы, или сбирались ехать за границу; художников,
которых замечательные произведения разбросаны по всем московским альбомам;
иностранцев, по большей части путешесрвующих для своей забавы и разных
торговых оборотов; с полдюжины писателей, клторые ничего еще не написали;
одного или двух гениев, не вовсе еще зрелых, но готовых при первом удобном
случае вспыхнуть и озарить новым светом всю вселенную; и целую толпу глубоких
мыслителей, которые, дожив до двадцати лет, успели вср испытать, все
перечувствовать и всем надоесть.
Теперь позвольте мне для большей ясности представить вам именной список
всем лицам, действующим, говорящим и даже не говорящим в этом драматическом
рассказе, который, если ваи угодно, вы можете назвать шуткою, - я за это
досадовать не стану.
Действующие лица говорящие
Хозяйка дома Авдотья Ивановна Сицкая. С нею уж вы знакомы.
Федор Федорович Гуськов, приехавший по делам в Москву, деревенский
сосед Авдотьи Ивановны Сицкой. Ему лет за сорок; одет несколько по-стариковски;
в белом галстуке, с бронзовой медалью в петличке. Федор Федорович Гуськов
принадлежит к числу тех русских помещиков, которые слывут в своем уезде людьми
просвещенными и начитанными. Он выписывает журналы, разумеерся те, которые
потолще других, и умножает ежегодно свою библиотеку, переплетая все - даже
"Московские ведомости" со всеми прибавлениями, не исключая бенефисных афиш и
особых извещений от старшинн Немецкого клуба.
Неофит Платонович Ералашный, гений двадцати пяти лет; в черном фраке, с
распущенными по плечам волосами; бледное, изможденное лицо его, по словам
некоторых, изобличает, как и все лица геоиев, неукротимые страсти и сильную
волю, а по словам других, - разгульную жизнь и не слишком похвальное
повадение, что, впрочем, по мнкнию новейших французских писателей, составляет
также необходимую принадлежность каждого гения. Друзья называют его взгляд
орлиным, враги, то есть люди, не знающие толку в гениальности, замечают в этом
взгляде что-то полоумное и шальное. Он читает свои стихи этим мощным
вдохновенным голосом, который люди обыкновенные и чуждые всякой поэзии
называют басом. Никто еще не знает, какм кипучим ключом забьет вдохновение в
груди этого избранника небес; каким мировым созданием разразится этот громадный
талант; в какую форму облечет он свои вечные идеи. Это для всех тайна. До сих пор
он написал еще только четыре стиха к портрету Бирона, неоконченное послание к
морю и сочинил фантастическую повесть "Душа в хрустальном бокале".
Варсонофий Николаевич Наянов, длинный, худой, косматый молодой человек
лет двадцати семи. Он пошел было сначала по ученой части, да что-то не
посчастливилось: науки ему не дались, языки также, звание действительного
студента также, но он знал имена всех современных писатнлей, затвердил несколько
латинских слов, выучил наизусть всю ученую немецкую терминологию и сверх того
обладал необычайным даром болтать без усталр по два часа сряду, не сказав
решительно ничего. С таким богатым запасом нельзя было ему оставаться в числе
простых, обыкновенных мыслителей; вот он и решился испытать свои силы на
литературном поприще. Читающая публика, которую он теперь называет всегда
толпою, не умела оценить его высокого дарования. Варсонофий Николаевич Наянов
остервенился, окунул свое перо в желчь и начал свирепствовать, то есть писать на
всех рецензии и ругательства. Все это в порядке вещей: бездарный писатель,
который хочет во что бы то ни стало продолжать писать, всегда превращается в
неумолимого критика; это плебей, который ненавидит всех патрициев; чем выше
талант, тем с большим ожесточением старается он забросать его грязью. Да и что за
радость повторять слова толпы и хвалить вместе с нею писателей, именами которых
гордится Россия? То ли дело поднять свою святотатственную руку на Ломоносова,
Державина, Карамзина, Дмитриева и хоть не доказать, а сказать, по крайней мере,
что они были писатели вовсе бездарные и что новое поколение и знать их не хочет!
Конечно, люди умные, читая этот литературный пасквиль, станут пожимать
плечами, но зато дураки, - а ведь их очннь много, - закричат в один голос:
Ай, Моська! знать, она сильна, Что лает на Слона!
Андрей Степанович Лычкин, второклассный лев; с рыжей бородкою, в
модном полусюртуке; голова острижена под гребешок.
Артемий Захарьич Рылъский, человек сорока пяти лет; одет просто, но очень
опрятно и с большим вкусом. Он много читал, много путешествовал и много видел.
Он не кричит беспрестанно: "О Россия, мать героев!" - но не говорит также кстати
и некстати: "Где нам! Что мы!.." Артемий Зпхарьич Рыльский не стоит на коленях
пред Западом, однако ж и спиною к нему не оборачивается; он истинно любит
науки, художества, словесность и вообще все прекрасное, какому бы народу оно ни
принадлежало.
Ольга Николаевна Букашкина, дородная, шарообразная русская барыня с
большими претензиями. Хотя ей не удалось побывать за границею, однако ж она
поговаривает о Москве с большим пренебрежением, потому что была когда-то в
Варшаве и сбирается ехать в Одессу.
Елена Дмитриевна Суховолъская, молодая женщина, бледная, худая, с
прекрасными голубыми глазами, исполненными задумчивости и какой-то тихой...
опять не знаю, как выразиться... грусти... нет!.. ей не о чем грустить. Ну, так и быть
скажу: меланхолии - хотя это слово давно уже вышло из моды! Елена Дмитриевна
очень любит погружаться в мир фантазии, смотреть на луну, сидеть под тенью
плаксивой ивы и ронять свои слезы в прозрачные струи журчащего ручейка; одним
словом, госпожа Суховольская живой анахронизм. Вероятно, это произошло оттого,
что она воспитывалась в одном отдаленном уездном городе, где и до сих пор еще
любят слезливых писателей осьмнадцатого столетия, восхищаются путешествием в
полуденную Россию Измайлова и проливают горячие слезы, читая прекрасную
повесть Клушина "Вертеровы чувствования, или Несчастный Маслов". Впрочем,
госпожа Суховольская, руководимая своей наставницей Авотьей Ивановной
Сицкой, начинает понемногу привыкать к современной словесности. Она уже редко
плачет, но зато часто содрогается и, хотя любит еще по старой
Страница 39 из 109
Следующая страница
[ 29 ]
[ 30 ]
[ 31 ]
[ 32 ]
[ 33 ]
[ 34 ]
[ 35 ]
[ 36 ]
[ 37 ]
[ 38 ]
[ 39 ]
[ 40 ]
[ 41 ]
[ 42 ]
[ 43 ]
[ 44 ]
[ 45 ]
[ 46 ]
[ 47 ]
[ 48 ]
[ 49 ]
[ 1 - 10]
[ 10 - 20]
[ 20 - 30]
[ 30 - 40]
[ 40 - 50]
[ 50 - 60]
[ 60 - 70]
[ 70 - 80]
[ 80 - 90]
[ 90 - 100]
[ 100 - 109]