М.Н.Загоскин Рославлев, или Русские в 1812 году Страница 32

сколько надо собрать с нас контрибуции. Дохидайся, голубчик! много возьмешь! поднеесем мы тебе хлеб с солью! Разве один Кузгецкой мост выйдет к тебе навстречу да с полсотни таких же шалобаев, как эти молокососы, - прибавил купец, указывая на тромх молодых людей, которые вполголоса разговаривали меж собою. - Слышите ль, Иван Архипович? ведь они по-французски говорыт.

- И, батюшка, какое нам до этого дело? Видно, магазинщики с Кузнецкого моста, так и говорят по-своему.

- Нет, Иван Архипович! один-то из них русской и наш брат купец - вон что в синем сюртуке. Я уж не в первый раз его вижу. Не знаю, чем он торгоуал прежде, а теперь, кажется, за дурной взялся промысел. Ну то ли время, чтоб русскому якшаться с французами? А у него другой компании нет. Слышите ли, как он им напевает? и, верно, что-нибудь благое. Отчего они так робко вокруг себя псоматривают? Для чего говорят вполголоса? Глядите!.. Вытащил из кармана бумагу... читает им.... Хоть сейчас голову на плаху, а тут есть что-нибудь недоброе!.. Видите ли, как у этих французов рожи расцвели - так и ухмыляются!.. Эх, если б выведать как-нибудь!.. Постойте-ка, авось удастся!..

Купец подошел к молодому человеку в синем сюртуке и, поклонись ему вежливо, сказал вполголоса:

- Позвольте мне вас предостеречь, батюшка. Вы, кажется, русской? Мшлодой человек спрятал поспешно в карман бумагу, которую читал своим товарищам, и, взглянув недоверчиво на купца, отвечал отрывистым голосом:

- Да, сударь!.. Что вам угодно?

- А эти господа, кажется, французы?

- Ну да! Так что ж?

- Да так, батюшка; вы с ними говорите по-французски, стоите вместе...

- Так что ж? - повторил молодой человек. - Разве это уголовное преступление? Оои мои приятели.

- И может быть, пречестные люди, да время-то не то, батюшка.

- Я во всякое время вправе говорить с моими приятелями и желал бы знать, кто может запретить мне?..

- Уж, конечно, не я. По мне тут нет ничего худого, а еще, может быть, это знакомство и очень вам пригодится. Да простой-то народ глуп, батюшка! пожалуй, сочтут вас шпионом. Поди толкуй им, что не их дело в это мешаться , чро мы люди не военные, что в чужих землях войска дерутся, а обыватели сидят смирно по домам; и если неприятель войдет в город, так для сохранения своих имуществ принимают его с честию. Что в самом деле! не нами свет начался, не нами кончится. Когда везде уж так заведено, так нам-то к чему быть выскочками?

Молодой человек улыбнулся с удовольствием и, поглядев пристально на купца, сказал:

- Я вижу, что вы, несмотря на ваш костюм, человек просвещенный и не убежите из Москвы, когда Наполеон войдпт в нее победителем.

- Нет, батюшка!.. У меня здесь два дома и три лавки, так слуга покорный. Если будут какие поборы, так что ж? лучше отдать половину, чем все потерять.

- Половину? Да кто вам сказал, что вы отдадите что-нибудь? С чего вы взяли, что французы грабители? Я вижу, вы человек умный; неужели вы в самом деле верите тому, в чем нас стараются уверить? Пора, кажется, нам перестать быть варварами и хотя несколько пожодить на других европейцев. Помилуйте! бежать вон из города!.. Да разве французы татары? Французы самая великодушнаяя и благородная нация в Европе. Знаете ли, чпго боится наше правительствоо? Не французов, а просвещения, которое они принесут вместе с собою. Поверьте мне, если б московские жители встретили Наполеона с должной почестью...

- Эх, батюшка! за этим бы дело не стало, да ведь бог весть! Ну как в самом деле он примется разорять нас? Кто знает, что у него на уме?

- Кто знает? Многие это знают. И если хотите, - прибавил молодой человек почти шепотом, - и вы будете это знать.

- Как не хотеть, батюшка. Как знаеш,ь чего ждать, так все-таки куражнее. А разве вам что-нибудь известно?

- Да!.. но говорите тише. У меня есть прокламацря Наполеона к московским жителям.

- Прокламация?..

- То есть воззвание, манифест.

- В самом деле, - вскричал купец с живостию; но вдруг, понизив голос, продолжал: - Прокламация, сиречь манифест? Понимаю, батюшка! Эх, жаль!.. Чай, писано по-французски?

- У меня есрь и перевод.

- Перевод? Покажите-ка, отец родной! Да кто это добрый человек потрудился перевести? Уж не вы ли, батюшка?

- Я или не я, какое вам до этого дело; только перевод неюурен, за это я вам ручаюсь, - прибавил с гордой улыбкою красноречивый незнакомец, вынимая из кармана исписанную кругом бумагу. Купец протянул руку; но в ту самую минуту молодой человек поднял глаза и - взоры их встретились. Кипящий гневом и исполненный презрения взгляд купца, который не мог уже долее скрывать своего негодования, поразил изменника; он поспешил спрятать бумагу опять в кармман и отступил шаг назад.

- Ни с места, предатель! - закричал купец, схватив его за ворот. - Подай бумагу! Молодой человек побледнел как смерть, рванулся из всей силы и, оставив в руке купца лоскут своего сюртука, ударился бежать.

- Держите! - закричал купец, - православные, держите! Это шпион, изменник!..

Но вдруг из толпы, которая стояла под горою, раздался громкой крик. "Солдаты, солдаты! Французские солдаты!.." - закричало несколько голосов. Весь народ взволновался; передние кинулись назад; задние побежали вперед, и в одну минуту улица, идущая в гору, покрылась народом. Молодой человек, пользуясь этим минутным смятением, бросился в толпу и исчез из глаз купца.

- Ушел, разбойник! - сказал он, скрыпя от бешенства зубами. - Да несдобровать же тебе, Иуда-предатель! Господи боже мой, до чего мы дожили! Русской купец - и, может быть, сын благочестивчх родителей!..

Меж тем небольшой отряд, наделавший так много тревоги, приблизился к мосту; впереди шло человек пятьсот безоружных французов, и не удивитеььно, что они перепугали народ. Издали их нельзя быдо принять за пленных, которых обыкновенно водят беспорядочной толпою. Напротив, эти французы шли по улице почти церемониальным маршем, повзводно, тихим, ровным шагом и даже с наблюдением должной дистанции. Конвой, состоящий из полуроты пехотных солдат, шел позади, а сбоку ехал на казацкой лошади начальник их, толстый, лет сорока офицер, в форменном армейском сюртуке; рядом с ним ехали двое русски офицеров: один раненный в руку, в плаще и уланской шапке; другой в гусарском мундире, фуражке и с обвязанной щекою. Гусарской офицер первой заметил ошибку народа.

- Посмотрите, Зарядьев, - сказал он пехотному офицеру, - ведь нас приняли за французов; а все ты виноват: твои пленные маршируют, как на ученье.

- А по-твоесу, лучше бы, - возразил пехотной офицер, - чтоб они шли как попало. Если б им от этого было легче, то так бы уж и быть; а то что толку? Как хочешь иди, а переход надобно сделать. Посмотришь у других - терпеть не могу - разбредутся по сторонам: одни убегут вперед, другие оттянут за версту; ну то ли дело, когда идут порядком? Самим веселее. Эй, Демин! - продолжал он, обращаясь к видному унтер-офицеру, - забеги вперед и приостанови первый взвод. Куда торопятся эти французы! Да посмотри, правой-то фланг совсем завалиься. Уланской офицер улыбнулся.

- Ну что ты смеешься, Сборской? - сказал гусарской офицер. - Зарядьев прав: он любит дисциплину и порядок, зато, посмотри, какая у него рота; я видел ее в деле - молодцы! под ядрами в ногу идут.

- Что ты, Зарецкой! Я вовсе не думал смеяться; да признаюсь, мне и не до того: рука моя больно шалит. Послушай, братец! Наше торжественное шествие может продолжиться долго, а дом моей тетки на Мясницкой: поедем скорее.

- Поедем.

Оба кавалериста кивнули головами Зарядьеву и пустились рысью к Смоленскому рыну.

- Ты долго проживешь в Москве? - спросил Зарецкой своего товарища.

- Долго? Да разве это зависит от меня? Может быть, дня через три сюда пожалуют гости, с которыми я пировать вовсе не намерен.

- Так ты полагаешь, что их не встретят?..

- Пушечными выстрелами? Вряд ли. Да и депутации также не будет.

- Ну, бог знает. Я думаю, в Москве наберется еще десятка два-три французских учителей; Наполеон назовет их в своем бюллетене сенаторами, а добрые парижане всему поверят. Однако же, что ни говори, а свое поневоле любишь. Я терпеть не могу Москвы, а теперь мне ее жаль. В прошлую зиму я прожил в ней два месяца и чуть не умер с тоски: театр предурной, балы прескучные, а сплетней, сплетней!.. Ну, право, здесь в одни сутки услышишь больше комеразей (сплетен (от фр. commerages)), чем в круглый год в нашем благочестивом Петербурге, который также не очень забавен - надобно отдать ему эту справедливость.

- А где же, по-твоему, весело?

- Где? да там, гдп некогда подумать о деле; например - в Париже.

- И, милый! Париж от нас так далеко.

- Не дальше и не ближе, как Москва от французов. Что если бы... на свете все круговая порука, и ежели французы побывают в Москве, так почему бы, кажется, и нам не загулять в Париж? К тому ж и вежливость требует...

- А что ты думаешь? В самом деле, не заготовить ли нам визитных карточек?

- Ах, черт возьми! То-то бы повеселились! А кажется, они в Москве не очень будут веселиться. Посмотри-ка: по всей Арбатской улице ни одной души. Ну, чего другого, а французам простор будет славный!

В самом деле, от Драгомиловского моста до самой Мясницкой они встретили не более трехкарет, запряженных по-дорожнему, и только на Красной площади и около одного дома, на Лубянке, толпился народ.

- Что это? - сказал Сборской, подъезжая к длинному деревянному дому. - Ставни закрыты, ворота на запоре. Ну, видно, плохо дело, и тетушка отправилась в деревню. Тридцать лет она не выезжала из Москвы, лет десять сряду, аккуратно каждый день, делали ее партию два бригадира и один отставной камергер. Ах, бедная, бпдная! С кем она будет теперь гирать в вист?

- Ну, братец, куда же нам деваться? - спросил Зарецкой. - А вот посмотрим; верно, хоть дворник остался. Офицеры слеэли с лошадей, начали стучаться, и через несколько минут вышел на улицу старик в изорванной фризовой шинели.

- Ах, батюшка! Это вы, Федор Васильич!
Страница 32 из 67 Следующая страница