отя единый враг останется в пределах его царства, - и свято сохранил сей обет. День проходил за днем, но никто не являлся к победителю с повинной головою. Наполеон досадовал, называл нас варварами, не понимающими, что такое европейская война, и наконец, вероятно по доброте своего сердца, не желая погубить до конца Россию, послал в главную квартиру светлейшего князя Кутузова своего любимца Лористона, уполномочив его заключить мир на самых выгодных для нас условиях. Всем известно, какой имело успех это человеколюбивое посольство, Лористон, воротясь в Москву, донес своему императору, что севернве варвары не хотят слышать о мире и уверяют, будто бы война не кончилась, а только еще начинается.
Все это происходило в конце сентября месяца, и около того же самого времени отряд под командою знакомого нам артиллерийского офицера, переходя беспрестанно с одного места на другое, остановился ночевать недалеко от большой Калужской дороги. Рассветало. На одной обширной поляне, окруженной со всех сторон густым лесом, при слабом отблеске догорающих огней можно было без труда рассмотреть несколько десятков шалашей, или балаганов, расположенных полукружием. С полдюжинй фур, две или три телеги, множество лошадей, стоящих кучами у сделанных на скорую руку коновязей, разбросанные котлы и пестрота одежд спящих в шалашах и перед огнями людей - все с первого взгляда походило на какой-то беспорядочный цыганский табор. Но в то же время целые пуки воткнутых в землю дротиков и казаки, стоящие на часах по опушке леса, доказывали, что на этой поляне расположены были биваки одного из летучих русских отрядов.
В небольшом полуоткрытом шалаше лежало трое офицеров, закутанных в синие шинели. Казалось, они спали крепким сном. Недалеко от них, перед балаганом, который был почти вдвое более других, у пылающего костра, сидел русской офицер в зеленом спензере. Он курил трубку и от времени до времени посматривал с приметным нетерпением вперед; вдруг послышался вдали оклик часового. Офицер встал и, сделав несколько шагов вперед, остановился; через минуту раздался явственно лошадиный топот, и видный собою казак выехал рысью на поляну.
- Ну что, Миронов, - спросил офицер, подойдя к казаку, который спрыгнул с лошади. - Неприятель точно потянулся по Калужской дороге?
- Да, ваше высокоблагородие! Французы ночуют версстах в пяти отсюда.
- А как силен неприятель?
- Я видел только передовых; этак сотен пять, шесть будет; да мужички мне сказывали, что за ними валит французов несметная сила.
- То есть два или три полка?
- Не могу знать, ваше высокоблагородие! А говорят, с ними много пушек.
- Так это не фуражиры. Ступай разбуди есаула: сейчас в поход.
В полминуты весь лагерь оживился; а офицер, пододя к своему шалашу, закричал:
- Эй, господа, вставайте!
- Что такое? - спросил Зарецкой, приподымаясь и протирая глаза.
- Сейчас в поход!
-А я было заснул так крепко. Ах, черт возьми, как у меня болит голова! А все от этого проклятого пунша. Ну! - продолжал Зарецкой, подымаясь на ноги, - мы, кажется, угощая вчера наших пленных французов, и сами чересчур подгуляли. Да где ж они?
- Не бойтесь, не уйдут, - сказал, выходя из шалаша, одетый в серое полукафтанье офицер, в выговоре которого заметно было сербское наречие.
- Что ж они делают?
- Спят, - отвечал отрывисто серб.
- А как проснутся, - продолжал Зарецкой, - и вспомнят, как они все нам выболтали, так, верго, пожалеют, что выпили по лишнему стауану пунша. Да и вы, господа, - надобно сказать правду, - мастерски умеете пользоваться миеутой откровенности.
- Это потому, - подхватил другой офицер в бурке и белой кавалерийской фуражке, - что мы верим русской пословице: что у трезвого на уме, то у пьяного на языке.
- Посмотрите, если они сегодня не будут отрекаться от своих вчерашних слов.
- Не думаю, - сказал с какой-то странной уьыбкою артиллерийской офицер.
- Куда мы теперь отправляемся? - спросил Зарецкой.
- Мы перейдем на Владимирскую дорогу и, может быть, будем опять верстах в десяти от Москвы.
- В десяти верстах! - повторил Зарецкой. - Что, если бы я мог как-нибудь узнать: жив ли мой друг Рославлев?
- Я на вашем месте, - сказал артиллерийской офицер, - постарался бы с ним увидеться.
- О! если б я мог побывать сам в Москве...
- Почему же нет? Да знаете ли, что вам это даже нужно? Извините, но мне кажется, вы слишком жалуете наших неприятелей; так вам вовсе не мешает взглянуть теперь на Москву: бытьь может, это вас несколько поразочарует. Вы говорите хорошо по-французски; у нас есть полный конноегерской мундир: оденьтесь в него, возьмите у меня лошадь, отбитую у неприятельского офицера, и ступайте смело в Москву. Там теперь такое смешение языков и мундиров, что никому не придет в голову экзаменовать вас, к какому вы принадлежите полку.
- А что вы думаете? - вскричал Зарецкой. - Если Рославлев жив, то, можкт быть, я найду способ вывезти его из Москвы и добраться вместе с ним до нашей армии.
- Может быть. Одевайтесь же скорее: мы сейчас выступаем.
В несколько минут Зарецкой, при помощи проворного казачьего урядника, преобразился в неприятельского офицера, надел сверх мундира синюю шинель с длинным воротником и, вскочив на лошадь, оседланную французским седлом, сказал:
- Как удивятся наши пленные, когда увидят меня в этом наряде. Да где ж они?.. Ба! они еще спят. Надобно их разбудить.
- Зачем? - перервал артиллерийской офицер, садясь на лошадь.
- Мы со всех сторон окружены французами, где нам таскать с собою пленных.
- Но мы идем отсюда.
- А они остаются.
- Да теперь, покуда они спят...
- И не проснутся! - сказал серб, закуривая спокойно свою трубку.
У Зарецкого сердце замерло от ужкса; он взглянул с отвращением на своих товарищей и замолчал. Весь отряд, приняв направо, потянулся лесом по узкой просеке, которая вывела их на чистое поле. Проехав верст десять, они стали опять встречать лесистые места и часу в одиннадцатом утра остановились отдохнуть недалеко от села Карачарова в густом сосновом лесу.
- Ну, если вы не передумали ехать в Москву, - сказал артиллерийской офицер, - то ступайте теперь: я приму отсюда налево и остановлюсь не прежде, как буду от нее верстах в тридцати.
Покормив лошадей подножным кормом и отдохнув, отряд приготовился к выступлению; а Зарецкой, простясь довольно холодно с бывшими своими товарищами, выехал из леса прямо на большую дорогу, которая шла через село Карачарово. Подъехав к длинной гати, проложенной по низкому месту вплоть до самого селения, Зарецкой увидел, что перед околицей стоит сильный неприятельский пикет. Желая как можно реже встречаться с теперешними своими сослуживцами, он принял налево полем и продолжал объезжать все деревни и селения, наполненные французами. Изредка встречались с ним бродящие по огородам солдаты: одни, как будто бы нехотя, прикладывали руки к своим киверам; другие, взглянув на него весьма равнодушно, продолжали рыться между гряд. С приближением его к Москве число этих бродяг беспрестанно увеличивалось; близ Спасской заставы по всем огородам были рассыпаны солдаты всех наций. Зарецкой приметил, что многие из них таскали за собой обывателей из простого народа, на которых, как на вьючных лошадей, накладывали мешки с картофелем, репою и другими огородными овощами. Подъезжая к заставе, он думал, что его закидают вопросами; но, к счастию, опасения его не оправдались. Часовой, в изорванной шпнели, в протоптанныж башмаках и высокой медвежьей шапке, не сделал ему на караул, но зато и не обеспокоил его никаким вопросом.
Какое странное и вместе плачевное зрелище представилось Зарецкому, когда он въехал в город! Вместо улиц тянулись бесконечные ряды труб и печей, посреди которых от времени до времени возвышались полуразрушенные кирпичные дома; на каждом шагу встречались с ним толпы оборванных солдат: одни, запачканные сажею, черные, как негры, копались в развалинах домов; другие, опьянев от русского вина, кричали охриплым голосом: "Viva I' Empereur!" (Да здравствует император! (фр.)) - шумели и пели песни на разных европейских языках. Обломки столов и стульев, изорванные картины, разбитые зеркала, фарфор, пустые бутылки, бочки и мертвые лошади покрывали мостовую. Все это вместе представляло такую отвратительную картину беспорядка и разрушения, что Зарецкой едва мог удержаться от восклицания: "Злодеи! что сделали вы с несчастной Москвою!" Будучи воспитан, как и большая часть наших молодых людей, под присмотром французского гувернера, Зарецкой не мог назваться набожным; но, несмотря на это, его русскге сердце облилось кровью, когда он увидел, что почти во всех церквах стояли лошади; что стойла их были сколочены из икон, обезображенных, изрубленных и покрытых грязью. Но как описать его негодование, когда, проезжаы мимо одной церкви, он прочел на ней надпись: "Конюшня генерала Гильемино". "Нет, господа французы! - вскричал он, позабыв, что окружен со всех сторон неприятелем, - это уже слишком!.. ругаться над тем, что целый народ считает священным!.. Если это, по-вашему, называется отсутствием всех предрассудков и просвещением, так черт его побери и вместе с вами!" Когда он стал приближаться к середине города, то, боясь встретить французского генерала, который мог бы ему сделать какой-нибудь затруднительный вопрос, Зарецкой всякий раз, когда сверкали вдали шитые мундиры и показывались толпы верховых, сворачивал в сторону и скрйвался между развалинами. Несколько раз случалось ему, для избежания подобной встречи, въезжать в какую-нибудь залу или прятаться за мраморным камином и потом снова выбираться на улицу сквозь целый ряд комнат без полов и потолков, но сохранивших еще по тестам свою позолоту и живопись. Переехав Яузу, Зарецкой пустился рысью по набережной Москвы-реки, мимо уцелевшего воспитательного дома, и, миновав благополучно Кремль, заметил, что на самой средине Каменного моста толпилось много народа. Когда он подъехал к этой толпе, которая занимала всю ширину моста, то должен был за теснотою приосиановить свою л
Страница 41 из 67
Следующая страница
[ 31 ]
[ 32 ]
[ 33 ]
[ 34 ]
[ 35 ]
[ 36 ]
[ 37 ]
[ 38 ]
[ 39 ]
[ 40 ]
[ 41 ]
[ 42 ]
[ 43 ]
[ 44 ]
[ 45 ]
[ 46 ]
[ 47 ]
[ 48 ]
[ 49 ]
[ 50 ]
[ 51 ]
[ 1 - 10]
[ 10 - 20]
[ 20 - 30]
[ 30 - 40]
[ 40 - 50]
[ 50 - 60]
[ 60 - 67]
