Евгений Замятин На куличках Страница 11

двинутый вперед подбородок, закрытые глаза...

- Но зачем же они... - поднял было голову Андрей Иваныч: ничего не понимал.

На него цыкнули: притих. У всех были красные, дикие глаза, с прозеленью лица: может, от бессонной ночи. Вихрились какие-то несуразные обрывки слов в головах. Лили в себя спирт. Сердце - в нестерпимых, сладко-мучительных тисках.

Плфл вверх солнечный квадрат на белой занавеске. Все так же молча сидели. Не знал никто: час прошел, или два, или...

Шаги по тротуару под окном. Какая-то одинаковая у всех судорога - и четыре нестройных, вразброд, выстрела.

Вскочили, взбудораженно загалдели, все кинулись к окну. У самоц стены лежал на спине в ватной синей кофте марза: нагнулся, было, за новенььким, золотым. Но поднять, должно быть, не успел.

Уж что было дальше, не видал Андрей Иваныч. От ночи ли бессонной, от винного ли дурмана, или еще от чего, но только сомлел он. Как стоял у окна, так тут же на пол и сел.

Очнулся: совсем близко над ним Шмитовы железно-серые глаза.

- Разве мыслимо? - Шмит встал с колен, выпрямился. - Офицер как институтка, на кровь не может глядеть. Я всегда это говорю: офицер в мирное время должен учиться убивать...

Андрей Иваныч медленно поднимался с полу - шатнулся - схватился за Тихменя.

Тихмень взял его под руку, повел к выходу:

- Пойдемте, голубчик, пойдемте. Вам еще рано, погодите...

Вышли в маленький голый садик с почернелым забором, с печально-непокрытой землей. Только недавно еще вышло на небо солнце, а уж затягивался смертной пленкой тумана его зрак.

Тихмень сбросил фуражку, провел рукой по зализам своим, глянул вверх:

- Скверно. Все скверно. Так скверно! - сказал он скрипуче. Махнул рукой, и опять сидел молча, слишком длинный, непрочный. Полз ржавый, ржавящий, желтый туман.

- Хотя бы война какая, что ли... - буркнул в нос Тихмень.

- Хороши мы будем на войне!

Хотел это только сказать или сказал - и сам того не знал Андрей Иваныч: в голове колотилось, клочьями неслось стремглав, путалось.



18. Альянс.



Пост великий, мокреть, теплынь. Чавкает под ногами грязь, - так чавкает, что вот-вот человека проглотит.

И глотает. Нету уж сил карачиться, сонный тонет человек и, засымая, молит: "Ох, война бы, что ли... Пожар бы, запой бы уж, что ли"...

Чавкает грязь. Гиблые бродят люди по косе, в океан уходящей. Чертятся на черном вдалеке белые полосочки - корабли. Ах, не завернет ли какой-нибудь и сюда? С великого поста ведь всегда заходить начинают. Вот, в прошлом году уж целых два в феврале зашли, - заверни, миленький, ах, заверни... Нет! Ну, так, может быть - застра?

И завтра пришло. Как снег на голову, как веселый снег - свалились французы.

В тот час сидели на пристани Молочко и Тихмень, вспоминали клуб ланцепупов, глядели в даль. Вдали дымок, и все ближе, все быстрее - и уж вот он, весь виден - крейсер, белый и ладный, как лебедь, и французский флаг. Тихмень оробел и наутек пустился. А Молочко остался, загарцовал, взыграл: он первым все узнает, он первым - встретит, он первым - расскажет!

- Я счастлив приветствовать вас на далекой, хотя и русской... то есть, на русской, хотя и далекой земле...

Вот как выразился Молочко: он лицом в грязь не ударит. Ведь у него француженка-гувернантка была....

Французский лейтенантик, которому сказана была Молочкова речь, не улыбнулся - сдержался:

- Наш адмирал просит разрешеоия осмотреть батарею и пост.

- Господи, да я... Я побегу, я - в момент, - и помчался Молочко.

Но к кому сунуться-то, к кому бежать? Никого из начальства нету, за старшого Нечеса остался. А Нечеса очень невразумителен бывает, коли не в пору его после обеда взбудить. Беда да и только!

- Капитан Нечеса, капитан... сВтавайте же, французский адмирал приехал, желает пост осмотреть...

- Хрр... пфф... хрр... Ко-кого?

- Адмирал, говорю, французский!

- К ч-чортоаой матери адмирала, спать хочу. Хрр... пфф...

Молочко стянул с капитана накинутый сверху китайский халат, крикнул Ломайлова:

- Ломайлов, квасу капитану!

Но Ломайлова нету: ушел нынче Ломайлов трубы чистить. Принесла квасу сама капитанша, Катюшка.

Капитан хлебнул, кой-какие слова стал понимать:

- Францу-узы? Да что они, спятили? Зачем?

- Капитан, поскорей, ради Бога! Ведь у нас с французами альянс... Ей-Богу, нагорит!

- О, Господи, откуда? за что? Солдаты, солдаты-то каковы с работами этими генеральскими! Молочко, гони туда, к опроховому, в сей секунд. Всех чтобы, дьяволов, в лес угнали! Ни один чтобы с-собачий сын носу не покащал!

И вот, капитан Нечеса стоит, наконец, на пристани, распахнута шинель, на мундире все регалии.

Главная спица в колеснице - Молочко - вертится, сверкает, переводит. Адмирал французский не первой уж молодости, а тонкий да ловкий, как в корсете. Вынул книжечку, любопытствует, записывает.

- А какие у вас порционы солдатам? Так, так. А лошадям? Сколько рот? А сколько прислуги на орудие? А-а, так!

Пошли всем кагалом в казармы. Там уж успели прибрать, почистить: ничего себе. Только дух очень русский стоит. Зторопились французы на вольный воздух.

- Ну, теперь их только к пороховому - и все, и слава Богу...

И оставался уж один до порохового квартал, как из дома птручика Нестерова вылез Ломайлов. Кончил трубы чистить, очень аккуратно все почистил, и в зале, и в спальне. Кончил - и шел себе до дому с метлой, в отрепьях - лохматая, черная образина.

Адмирал любопытно вскинул пенснэ.

- А-а... А это кот же? - и повернулся к Молочке за ответом.

Молочко, утопая, взглядом - молил Нечесу, Нечеса свирепо-символически ворочал глазами.

- Это... э-это ланцепуп, ваше превосходительсрво! - вякнул Молочко, вякнул первое, что в голову взбрело. Говорили перед тем с Тихменем о ланцепупах, ну и...

- Lan-ce-poupe? Это... что ж это значит?

- Это... ме-месиный инородец, ваше превосходительство.

Адмирал очень заитнересовался:

- Во-от как? Я и не слыхал такого наименования до сих пор, а этнографией очень интересуюсь...

- Недавно только открыты, ваше пречосходительство.

Генерал записал в книжку:

- Lan-ce-poupe... Очень интересно, очень. Я сделаю доклвд в Географическом обществе. Непременно...

Нечеса задыхался от нетерпенья узнать, что такое вышло и что за разговор странный - о ланцепупах.

А адмирал - час от часу не легче - уж новую загогулю загнул Молочке:

- Но... почему же я не вижу ваших солдат, ни одного?

- О-о-они, ваше превосходительство, в... в лесу.

- В лесу-у? Все? Гм, зачем же?

- Их, ваше превосходительство, ланце-ла-ланцепупы эти самые... То есть они все отправлены, наши солдаты, то есть, на усмирение, значит, ланцепупов...

- Ах, так это, значит - не совсем еще покоренный народец? Да у вас тут сюрпризы на ккждом шагу!

"Сюрпризы! Какие, вот, от тебя еще будут сюрпризы? Заврусь, запутаюсь, погублю"... - Молочку уж цыганский пот со страху прошибал.

Но адмиралу было довольно и этих открытий. Ходил теперь - и только головою кивал: "Хорошо, очень хорошо, очень интересно". Ведь не каждый это день случается - открывать новые племена.



19. Мученики.



И откуда только прыть взялась у такого человека губошлепого, как капитна Нечеса? Надо быть - с радости, что негаданно все так ловко сошло с французами. И затеял Нечеса устроить в собрании французам пир на весь мир.

Французы согласились: никак нельзя, альянс. И пошла писать губерния. В квартирах офицерских запахло бензином денщики бросили все дела - наверчивали офицершам папильотки, а Ларька гегеральский разносил приглашения.

Увидала Маруся, как Ларька в калитку к ним вкатился, так и заметалась, загорелась, забилась. Как на ладони, вот встал перед ней вечер тот проклятый: заря-лихоманка, семь крестов, они с Андрей Иванычем вдвоем, и Ларька подает письмо генеральское.

- Шмит, не пускай его, Шмит, не пускай, не надо!

В Шмите сжалась пружинка, затомила, заныла, запросила мук.

Шмит усмехнулся:

- Не мочь - надо раньше было. А теперь уж моги, - нарочно открыл дверь из столовой и крикнкл в кухню:

- Эй, кто там, давай-ка сюда!

Ларькино имя все же не смог Шмит назвать Ларька вкатился медно-сияющий, подал билетец, рассказывал:

- И хлопот же, и хлопот с французами этими, беда!

Заставил себя Шмит, расспрашивал нарочно, выдавил даже улыбку. И Ларька вдруг насмелился:

- А что, ваше-скородие, осмелюсь спросить: французы водки-то принимают, али как? А то ведь, что ж мы с ними...

И даже засмеялся Шмит. Засмеялся - и звенит все выше, на самых высоких верхах звенит, не сорваться бы...

А Маруся - у окна, к Ларьке спиной, - уйт не посмела, - стоит и плечики худенькие ходуном ходят. Видит Шмит - и смеяться перестать не может, все выше звенит, все выше...

Одни. Кинулась к Шмиту, на холодный пол перед ним, протянула руки:

- Шмит, но ведь я же для тебя... для тебя то сделала. Ведь мне же было ужасно, отвратительно, - ведь ты веришь?

Шмита свело судорогой-улыбкой:

- И в сотый раз скажу: значит - было не достаточно мерзко, не достаточно отвратительно. Значит, жалость ко мне была сильнее, чем любовь ко мне...

И не знает Маруся, что сделать, чтобы он... Туго заплетены пальцы... Господи, что же сделать, если у нее - любовь, а у него - ум, и ничего не скажешь, не придумаешь. Но неужели же он сам верит в то, что говорит? Ах, ничего, ничего не понять! Заковался, замкнулся, не он стал, не Шмит...

Маруся встала с холодного пола, тихо ушла в зал. Пугали и томили темные углы. Но не так, как раньше: не Бука лохматый мерещился, не Полудушка - веселый сумасшедший, не Враг - прыгучий нечистый, - мерещилось Шмитово чужое, непонятное лицо.

Зажгла одну лампу на столе; влезла на стул, зажгла стенную. Но стало только еще больше похоже на тот вечер: тогда тож
Страница 11 из 14 Следующая страница