Евгений Замятин На куличках Страница 2

у господ офицеров - только и разговору, что об этом. Со скуки это, что ли, от пустоты, от безделья? Ведь и правда: устроили какой то там пост, никому не нужный, наставили пушек, позагнали людей к чертям на кулички: сиди. И сидят. И как ночью, в бессонной пустоте, всякий шорох мышиный, всякий сучек палый - растут, настораживают, полнят всего, - так и тут: встает неизмеримо всякая мелочь, невероятное творится вероятным.

Оно, положим, с девятм младенцем капитанши Нечесы не так уж просто дело обстоит: чей он, поди-ка раскуси? Капитанша рожает каждый год. И один малюкан - вылитый Иваненко, другой две капли воды - ад'ютант, третий - живой поручик Молочко, как есть - его розовая, телячья мордашка... А чей, вот, девятый?

И пуще всех тот самый Молочко взялся за дело. Очень просто почему. В прошлом году его в отцы капитаншину младенцу обрядили, проздравили и угощенье стребовали, - хотелось и ему теперь кого-нибудь подсидеть.

- Господа, да постойте же, - подпрыгнул Молочко как козлик, как теленочек веселый, молочком с пальца поеный, - господа, да ведь - Тихмень же жилец-то ихний... Да неужто же капитанша его не приспособила? Не может того быть! А коли так, то...

- Бр-раво, и Молочко догадлив бывает, браво!

Так на Тихмене и порешили: может и не виноват он ни телом, ни духом, да уж очень над ним лестно потешиться, за тем, что Тихмень неизменно серьезен, длиннонос и читает, чорт его возьми, Шопенгауэра, там, или Канта, какого-то.

И, чтобы Тихменя захватить в расплох, чтобы не сбежал, только лишь за полчаса до крестин этих самых послали Молочко предупредить капитаншу о нашествии иноплеменных. По тутошнему называлось это: "пригласиться".

Капитпнша лежала в кровати, маленькая и вся кругленькая: круглая мордочка, круглые быстрые глазки, круглые кудряшечки на лбу, кругланькие - все капитаншины атуры. Только, вот, сейчас вышел из спальни капитан, чмокнув супругу в щеку. И еще не затих, позванивал на полочке пузыречек какой-то от капитановых шагов, когда вошел поручик Молочко и, сказав: здравствуй, - чмокнул капитаншу в то же самое на щеке место, что и капитан.

Страсть не любила капитанша вот таких совпадений, положительно - это неприличное что-то. Сердито закатила круглые глазки:

- Чего целоваться лезешь, Молочишко? Не видишь, - я больна?

- Ну, ладно уж, ладно, целомудренная стала какая!

Уселся Молочко возле кровати. "Как бы это к Катюшке под'ехать, чтобы приглашаться не сразу?"

- А знаешь, - подпрыгнул Мошочко, - был я у Шмитов, целуются все, можешь себе представить? Третий год женаты - и до сих пор... Не понимаю!...

Капитанша Нечеса поздоровела, зарозовела, глазки раскрылись.

- Уж эта мне Марусечка Шмитова, уж такая принцесса, на горошине, фу-ты, ну-ты... Знаться ни с кем не желает. Вот, дай-ко сь, Бог-то ее за гордость накажет...

Переполоскали, перемыли Марусины косточки - и не о чем больше. Видно, делать нечего - надо начинать. Прокашлялся Молочко.

- Видишь ли, Катюша... Н-да... Ну, однмм словом, мы все собираемся на крестины, хотим пригласиться. Надо отцом проздравить Тихменя. Я придумал, можешь себ представить?

Никак и не ждал Молочао, что тк сразу согласится Катюшка. Залилась она кругленько, закатилась, под одеялом нохками забрыкала, за живот даже держится: ой, больно...

- Ну, и выдумщик ты, Молочишко: Тихменя - в отцы, а? Тихменя нашего длинноносого! Так его и надо, а то больно зачитался...

И вот - крестили. Генеральша улыбалась, глядела куда-то поверх, глазами была не здесь. Заспанным голосом читал по требнику гарнизонный поп. Вся ряса на спине была у него в пуху.

Неотрывно глядел на пышинки эти крестный, поручик Тихмень. Длинный, тощий, весь непрочный какой-то, стоял с ребенком на руках, удивленно водил своим длинным носом:

"Вот, ей-Богу, ввязался я... Закричит это на руках, ну что я буду делать?"

А "это на руках" оказалось даже еще хуже: в ужасе почуял поручик Тихмень, что руки у него вдруг намокли, и из теплого свертка закапало на пол. Забыл тут Тихмень всякую субординацию, ткнул, как попало, крестника на руки генеральше и попятился назад. Бог его знает , куда бы запятился, если бы стоявшая сзади компания с Молочко во главе не водворила его на место.

Пришло время уж и в купель окунать младенца. Заспанный поп обернулся к генеральше ребенка взять. А она не дает. Прижала к себе и отпустить не хочет, и кричит:

- Не дам, а вот и не дам, и не дам, он мой!

Поп оробело пятился к двери. Батюшки мои, что ж это? Суматошились, шептали. Кабы не Молочко, так и не докрестили бы, может. Молочко подошел к генеральше, взял ее за руку, как свой, и шепнул:

- Отпустите, зачем вам этот, у вса будет свой, можете себе представить. Раз я говорю... Разве ты мне не веришь? Мне?

Генеральша засмеялась блаженно, отпустила. Ну, слава-тте, Господи! С грехом пополам докрестили и Петяшкой нарекли.

Тут-то и приступили господа офицеры к поручику Тихменю. Одним разом, по команде, все низко поклонились:

- Честь вас имеем, папаша, проздравить с новорожденным, с Петяшкой, на чаек с вашей милости...

Замахал Тихмень руками, как мельница.

- Как это - папаша? Я и не хочу вовсе, что вы такое! Терпеть не могу...

- Да в детях-то, милый, ведь Бог один волен. Уж там, можешь терпеть, иль не можешь...

Пристали - хоть плачь. Делать нечего: вечером Тихмень угощал в собрании. И пошло с тех пор: каждый день на занятиях спрашивали его, как, мол, здоровье сынишки - Петяшки. Задолбили, заморочили Тихменю голову Петяшкой этиим самым.



4. Голубое.



Много ли человеку надо? Проглянуло солце, сгинул туман проклятый - и уж мил Андрею Иванычу весь мир. Рота стоит и команды ждет, а он загляделся: шевельнуттся страшно, чтобы не рухнули хрустальные голубые палаты, чтобы не замолкло золотой паутинкой звенящее солнце.

Океан... Был Тамбов, а теперь Океан Тихий. Курит внизу, у ног, сонно-голубым своим куревом, мурлычет дремливую колдовскую песню. И столбы золотые солнца то лежали мирно на голубом, а то вот - растут, поднялись, подперли стены - сиие нестерпимо. А мимо глаз плавно плывет в голубое в глубь Богородицына пряжа, осенняя паутинка, и долго следит Андрей Иваныч за нею глазами. Кто-то сзади его кричит на солдата:

- ...Где у тебя три приема? Ж-животина! Проглотил, смазал?

Но не хочет, не слышит Андрей Иваныч, не обертывается назад, все летит за паутинкой...

- Ну что, танбовскай? Или нравится - загляделся-то?

Делать неечего, оторвался, обернулся Андрей Иваныч. С усмешкой глядел на него Шмит - высокий, куда же выше Андрея Иваныча, крепкий, как будто даже тяжелый для земли.

- Нравится ли? Уж очень это малое слово, капитан Шмит. Ведь я, кроме Цны тамбовской, ничего не видал - и вдруг... Подавляет... И даже нет: весь обращаешься в прах, по ветру летишь вот, как... Это очень радосино...

- Да что-о вы? Ну-ну! - и опять Шмитова усмешка, может - добрая ,а может - и нет.

Для Андрея Иваныча она была доброй: весь мир был добрый. И он неожиданно даже для себя, благодарно пожал Шмиту руку.

Шмит потерял усмешку - и лицо его показалось Андрею Иванычу почти-что даже неприятным: неровное какое-то, из слишком твердого сделано, и нелтзя было, как следует заровнять - слишком твердое. Да и подбородок...

Но Шмит уже опять улыбался:

- Вы соскучились, кажется, со своим денщиком? Мне говорил Нечеса.

- Да, уж чересчур он - "точно так"... Хочу поменяться на какого угодно, только бы...

- Так вот, меняйтесь со мной? Мой Гусляйкин - пьяница, говорю откровенно. Но до чрезвычайности веселый малый.

- Спасибо, вот уж спасибо вам! Вы мне очень много...

Простились. Андрей Иваныч шел домой, весь еще полный голубого. Итти бы ему одному и нести бы в себе это бережно... Да увязался Молочко.

- Ну что, ну что? - подставлял он Андрею Иванычу розовую, глупоглазую свою мордочку: охота узнать что-нибудь новенькое, что бы можно было с жаром рассказать и генеральше, и Катюшке, и вечером в собрании.

- Да ничего особенного, - сказал Андрей Иваныч. - Шмит предложил денщика.

- Сам? Да что вы? Шмит ужасно редко заговаривает первый, - можете себе представить? А вы были у Шмитов? А у командира? Да бишь... командир в отпуску. Вот лафс - и вечном отпуску! Вот бы так, можете себе представить?

- У Шмитов еще не успел, - говорил Андрей Иваныч рассеянно, все еще думая о сонно-голубом. - Был у Нечесов, у генерала. Генеральша - вдруг, ни к чему, о бородавках...

Спохватился Андрей Иваныч, да было уж поздно. Маковчм цветом заалел Молочко, заиндючился и важно сказал:

- По-жа-луйста! Просил бы... Я горжусь, что удостоен, можно-сказать, доверия такой женщины... Бородавки тут абсолютно не при чем... Аб-со-лютно!

Надулся и замолчал. Андрей Иваныч был рад.

У трухлявого деревянного домика Молочко остановился.

- Ну, прощайте, я здесь.

Но, попрощавшись, опять развернулся и в минуту успел рассказать про генерала, что он бабник из бабников, успел показать Шмитовский зеленый домик и что-то подмигнуть про Марусю Шмит, успел наболтать о каком-то непонятном клубе ланцепупов, о Петяшке поручика Тихменя...

Еле-еле стряхнул с себя все это Андрей Иваныч. Стряхнул - и пошел снова сонный, заколдованный, поплыл в голубом, в сказочном, на тамбовское таком непохожем. Не видя, поводил глазами по деревянным, сутулым домишкам-грибам.

Вдруг застачали в окно, дробно так, весело.

- "Кому - мне?" - остановился Андрей Иваныч перед зелененьким домиком. - "Да нет, не мне", - пошел дальше.

В зелененьком домике распахнулось окно, кликнул веселый голос:

- Эй, новенький, новенький, подите-ка сюда!

Недоуменно подошел Андрей Иваныч и фуражку снял. "Но как же - но кто же это?"

- Послушайте, давайте-ка познакомимся, все равно ведь придется. Я Маруся Шмит, слыхали? Сидела у окна - и думаю: а дай постучу. Ой, какой у вас лоб замечательный! Мне о вас муж говорил
Страница 2 из 14 Следующая страница