Евгений Замятин На куличках Страница 8

ашему-то, как я, говорить? И просто, мол, и всякому понятно. А то, вот, нет - накося, по-дуравьи язык ломает...

- Э-э, брат, завел! Ты лучше про Аржаного расскажи, как ты его встретил-то?

- Аржаной-то? Да как же, о Господи! Кэ-эк, это, он зачал мне про братнину жену, про ребятенок рассказывать... Мал-мала, грит, меньше, есть хочут и рты, грит, разевают. Рты, мол, разинули... И так Аржаной расквелил меня этим самым словом, так расквелил... Иду по плитуару - навозрыд, можно-скать, и тут же перебуваюсь...

Тут даже и генерал проснулся, перестал ухмыляться чему-то своему, вылупил буркалы лыгушьи:

- Пере-буваюсь? Это, то есть, почему же: перебуваюсь?

И как это господа не понимают, что к чесу? Вот сбил теперь Опенкина, и конец. Нешто так можно перебивать человека? Вот теперь все и забыл Опенкин, и бобе ничего.

Степенно, басистто рассказывал Аржаной. Главное дело - отпустили бы его только панты эти самые откопать. А то проведают солдатишки проклятые... А стоют-то панты эти полтыщи, о Господи...

- Ваше превосходительство, уж дозвольте пойтить взять. Ведь наше такое, знычть, дело крестьянское, деньги-то вот как надобны, податя опять же...

Генерал опять улыбался, подпрыгивал легонечко в кресле этак вот: вверх и вниз, ввер и вниз. Щекотал себя по брюшку:

"Ах, голубонька, плачет, поди, разливается... Ах, дитенок милый, чем бы тебя разутешить? А может, пожалеть, а?"

Генерал покачал головой на Аржаного:

- Эх ты, голова-два уха! Тебе толоко панты. А человека тебе нипочем укокошить? Жаоеть надо человека-то, миленок, жалеть, вот что.

- Ваше превосхо... Да ведь они манзы. Нешь они человеки? Так, знычть, вроде куроптей больших. За их и Бог-то не взыщет. Ваше превосхо... дозовольте панты-то, ведь ребятенки, есть-пить... рты разинули...

Генерал загоготал, заходило, заплескалось его брюхо:

- Как, как? Вроде, говоришь, куроптей? Хо-хо-хо! Ну, ладно, вот что. Вы этрго сукина сына... хо-хо, куроптей, говорит? - вы его домашним порядком - плеточкой, понимэ? И потом - отпустите его панты эти взять, чорт с ним, и - под арест на десять суток, вот-с...

Аржаной бухнулся в ноги: "Стало быть, панты-то мои?"

- Ваше превосхо... благодетель, милостивец!

Капитан Нечеса, уходя, думал:

"Ах, не спроста это, дюже что-й-то добер нынче!"

Генерал вышел в гостиную, жмурился, улыбался. У окна сидела генеральша, грела в руке стаканчик с чем-то красным.

- Чей-то, матушка, голосок я слышал? Молочко, что ли? Все еще хороводишься?

- Молочко отлынивать что-то стсл, - рассеянно глядела генеральша мимо, - бородавки у себя развел, так нехорошо. Ты бы его приструнил...

Подскочила Агния. Вихлялась, подпрыгивала около генерала:

- А Молочко про Тихменя рассказывал: совсем малый спятил, все добивается, его или нет Петяшка, капитаншин девятый...

Хихикала Агния в сухой кулачок. Генерал весело ткнул ее в бок:

- А ты, Агния, когда же родишь, а? За Ларьку бы, что-ли, выходила, - что ж даром-то так пропадать?

А Ларька - как раз, вот, и пришел, и стоял в дверях. Увидала его Агния - запрыгала, запричитала: "штоп-штоп-штоп-тебе пр-провалиться"...

Ларька подкатился любовно к генералу:

- Ваше превосходительство, вас дожидают там... К вам, говорят, лично.

Так и затрепыхался генерал. "Неужто ж и впрямь пришла?"

Побежал, засеменил. Брюхо побежало впереди - выходило, будто катил его генерал перед собой на тачке. Высоко подтянутые брючки трепались над сапогами.

Что-то такое учуяла нюхом своим Агния и, сказав: "я сейчас", упорхнула от генеральши в свою комнатку.

Комнатушка - клетушка маленькая, но за то веселые, с малиновыми букетами, обои, и пахнет каким-тр розовым шипучим мылом. А все стены уклеены вырезанными из "Нивы", из "Родины" портретами: все мужские портреты аккуратно Агния вырезывала и тащила к себе - и генералов, и архиереев, и знаменитых ученых.

Но не в букетах, и не в портретах даже суть. А в том, что под большим портретомм императора Александра III укрыла Агния долгим трудом и искусством проделанную щель в генералов кабинет. И теперь прильнула ухом к щели и, как манну небесную, ловила все, что в кабинете творилось.



13. Кладь тяжелая.



Шмит веселый-развеселый вернулся из города: уж давно его Андрей Иваныч таким не видал. Шли втроем с пристани; Шмит звал обедать. Стал было некаться Андрей Иваныч, да Шмит и слышать не хотел.

- Эх, по заливу шуга идет, - говорил Шмит. - Льдинки скрипят около баркаса, машина изо всех сил стучит... Эх, хорошо, борьба!

Шел он высокий, тяжелый для земли, пил залпом морозный воздух.

- Борьба, - вслух подумал Андрей Иваныч, - борьба утомляет. К чему?

- Отдых утомляет еще больше, - усмехнулся Шмит.

"Да, он устанет нескоро, - глядел Андрей Иваныч на Шмита, - он бы не задумался, что спят, что нет револьвера... И ничего бы этого не было. А может, и так не было?"

В первый раз за сегодня насмелился Андрей Иваныч - и взглянул на Марусю. Ничего... Но только эта недвижность лица и заплетенные крепко пальцы...

"Она была там, это... было", - захолонул весь Андрей Иваныч.

- Ну, что ж ты, Маруська, делала, что во сне видела? - Шмит нагнулся к Марусе. Жесткий его, кованный подбородок исчез, весь Шмит стал мягкий.

Бывает вот, над кладью грузчики иной раз тужатся-тужатся, а все ни с места. Уж и дубинушку спели, и куплет ахтительный какой-нибудь загнули про подрядчика; ну, еще раз! - напружились: и ни с места, как заколдовано.

Так вот и Маруся сейчас тужилась улыбнуться: всю свою силу в одно место собрала - к губам - и не может, овт - не может, ни с места, и все лицо дрожит.

Видел это - смотрел, не дыша, Андрей Иваныч: "Господи, если только оглянется сейчас на нее Шпит, если только оглянется"...

Секунда, одна только секундочка бесконечная - и совладала Маруся, улыбнулась. И только голос дрожал у нее чуть приметно:

- Господи, до чего ж иной раз вещи никчемушние снятся, смешно! Мне вот, всю ночь снилось, что надо разделить семьдесят восемь на четыре части. И вот уж будто разделила, поймала, а как написать, так и опять число забыла, и нету. И опять семьдесфт восемь на четыре части - не умею, теряю, а знаю - надо. Так страшно это, так мучттельно...

"Мучительно" - это была фортовка туда, в правду. И даже радостно было Марусе сказать это слово, напоить его всей своей болью. И опять все это поймал Андрей Иваныч - снова захолонул, заледенел.

Шмит шел впереди их двоих уверенным своим, крепким, тяжелым шагом:

- Э-э, да ты, Маруська, кажись, это серьезно! Надо уметь плевать на такие пустяки. Да, впрочем, нетолько на пустяки: и на все...

И сразу Шмит, вдруг, вот, стал немил Андрею Иванычу, нелюб. Вспомнилось, как Шмит жал ему руку.

- Вы... Вы эгоист, - сказал Андрей Иваныч со злостью.

- Э-го-ист? А вы что ж думаете, милый мальчик, есть альтруисты? Хо-хо-о! Все тот же эгоизм, только дурного вкуса... Ходят, там, за прокаженными, делают всякую гадость... для-ради собственного же удовлетворения...

"Ч-чорт проклятый... А вот, что она сделала?.. Неужели... неужели ж ничего он не замечает, не чувствует?"

А Шмит смеялся:

- Э-го-ист... А барышня писала: "игоист", - они все ведь безграмотные... Ах, Господи, да кто ж это мне рассказывал? Сидят на скамейке, она зонтиком на песке выводит: и... т, - "Угадайте, - гоаорит, - это я написала о вас". Обожатель глядит читает, конечно, "идиот", - что ж еще? И трагедия... А было-то "игоист"...

Марусе нужно было смеяться. Опять: заколдованная кладь, грузчики напружились изо всех сил... Закусила губы, побледнел Андрей Иваныч...

Засмеялась, наконец, - слава Богу, засмеялась. Но в ту же секунду раскололся ее смех, покатились, задребезжали осколочки, хлынули слезы в три ручья.

- Шмит, милый! Я больше не могу, не могу, прости, Шмит, я тебе все расскажу... Шмит, ты ведь поймешь, ты же должен понять! - иначе - как же?

Всплескивала маленькими своими детскими ручонками, тянулась вся к Шмиту, но не смела тронуть его: ведь она...

Шмит повернулся к Андрею Иванычу, к искаженному его лицу, но не увидел в нем удивления. Шмитовы глаза узко сощурмлись, стали как лезвие.

- Вы... Вы уже знаете? Почему вы знаете это раньше, чем я?

Андрей Иваныч сморщиился, поперек глотки стал ком, он досадливо махнул рукой.

- Э, оставьте, мы с вами после! Вы поглядите на нее: вы ведь ей в ноги должны кланяться.

Шмит выдавил сквозь стиснутые зубы:

- Муз-зы-кант! Знаю я этих муз-зы...

Но услышал за собой легкий шорох. Обернулся, а Маруся-то как стояла, так - села на земь, поджав ноги, а глаза закрыты.

Шмит поднял ее на руки и понес.



14. Снежный узор.



Каждый день вечером подходил Андрей Иваныч к Шмитовской калитке, брался за звонок и назад уходил: не мог, ну, вот, не мог он такой, проклятый, войти туда, увидето Марусю. Как же не проклятый: зачем не убил в ту ночь генерала? Шмит бы убил.

Но и так - сидеть в постылой своей комнате и не знать, что там, - еще больше не мог.

"Господи, только бы как-нибудь увидать, хотть немного, что она"...

И на пятый день к вечеру Андрей Иваныч придумал-таки. Напялил пальто, взял было шашку, - поставил опять в угол.

- Куда это вы, на ночь глядя? - спросил Гусляйкин и, показалось Андрею Иванычу, подмигнул.

- Я... Я не скоро приду, ложись спать.

На улице снег вчера выпал. Не настоящий, конечно, не русский: так только, сверху чуть-чуть.

"Снег - это не хородо, хрустит, и от месяца - как днем, ясно... Все равно. Надо же"...

Андрей Иваныч зуб на зуб не попадла - от холода, что ли? Да нет: мороз - не Бог весть.

Окна у Шмитов завешаны были морозным самоцветным узором. Андрей Иваныч поднялся на цыпочки и терпеливо стал дыханием согревать стекло, чтобы увидеть, - Господи, если б хоть немного, хоть немного...

Теперь было видно: они в
Страница 8 из 14 Следующая страница