Евгений Замятин На куличках Страница 9

своей столовой. Дверь оттуда прикрыта неплотно, и в гостиной синий полусвет, смутно-острые тени от пальмы - за тем самым диваном.

Дрожал, глядел Андрей Иваныч в протаянный круг. Мерзли руки и ноги. Нпскоро, может, через полчаса, может, через час, пришла мысль:

- Стоять и подглядывать, и подглядывать, как Агния какая-нибудь! До чего ж, значит, я... Надо уйти...

Отошел на шаг - и стал: уйти дальше не было сил. Вдруг видел: на снежном экране окна две тени заколыхались - большая и поменьше. Все забыл, кинулся к окну, затрясся, как в лихорадке.

Проталины в окне затянулись уж снежной дымкой, ничего не понять... "Господи, что они там делают, что они делают?"

Маленькая тень поменьшела, стала на колени, а может упала, а может... К ней нагнулась большая тень...

Впился, всем своим существом ушел Андрей Иваныч в проклятую темную заесу, силится ее разорвать...

- Тр-рах! - стекло треснуло, на лбу ожог боли, мокрое. Кровь... Отскочил Андрей Иваныч, ошалело глядел на осколки у ног, стоял и глядел, как вкопаный, - бежать и не подумал.

Очнулся, - возле него был уж Шмит.

- А-а, так это вы, муз-з-зы-кант? Подсматривали-с?

Совсем близко от себя увидел Андрей Иваныч острые, бешеные Шмитовы глаза.

- Недурно! Вы здесь быстро ак-климатизировались.

"Поднять руку? Ударить? Но ведь правда же, но ведь правда..." - застонал Андрей Иваныч. И стоял. И молчал.

- На этот раз... Пош-шли вон!

Шмит захлопнул за собою калитку.

... "Сейчас же, - сейчас! Притти - и пулю в лоб... Сейчас же!" - побежал Андрей Иваныч домой. Лицо горедо, как от пощечин.

Н емог теперь сказать: отпирал Гусляйкин или нет. Как будто нет, и все-таки уже сидел Андрей Иваныч за столом и глядел на револьвер, под лампой - такой противно-блестящий.

"Но ведь никто же абсолютно не видел. Но и не в этом даже дело. Главное, что ведь Маруся же одна останется - одна, с ним, ведь он, может, ее бьет, и если меня на будет"...

Он спрятал револьвер, запер торопливо на ключ. Дунул на лампу, так в сапогах прямо и бухнулся на постель.

- О, проклятый - о, проклятый трус!

...Склизкое, туманное-серое утро. Гусляйкин нещадно расталкивал Андрея Иваныча:

- Ваш-бродие, покупочки из города привезли.

- Что, что такое?.. Какие покупочки?

- Да ведь вы, ваш-бродь, сами о прошлой неделе заказывали. Ведь завтра-то, чать, Рожество Христово.

Залеченные сном мысли проснулись, заныли.

Рождество... Самый любимый праздник. Яркие огни, бал, чей-то милый надушеный платочек, украденый и хранившийся под подушкой... Все было, все кончилось, а теперь...

Было так: он канул на дно, на дне сидел, а над головой ходило мутное, тяжелое озеро. И оттуда,с верху, доходило все глухо, смутно, туманно.

Очень странно было Андрею Иванычу надеть на первый день мундир и итти с визитами. Но, заведенный каким-то заводом, пошел. Поздравлял, целовал руки, даже смеялся. Но сам слышал свой смех...

Где-то, - может у Нестеровых, может у Иваненко, может у Косинских - был спор о поросенке: как его на стол подавать? Бумажной бахромой надо его украшать, или нет? Окорок, конечно, надо, всякому это ведомт, а вот поросенка-то как? И когда спросили спорщики Андрей-Иванычево мнение ("Вы ведь недавно из России - это очень важно") - тут Андрей Иваныч и засмеялся, и услышал: "Я смеюсь? я?".

В каком-то доме, кажется, у Нечесов, из столовой были видны через открытые двери две супружеских, рядом стоящих, брюхатых кровати. Глядя туда и допивая, может, пятую, может, десятую рюмку, Андрей Иваныч неожиданно спросил:

- А что теперь у Шмитов?

- Чудак, да ведь у вас такое сокровище - Гусляйкин. У него спросите, он в кухне у Шмитов день и ночь, - посоветовала кругленькая капитанша.

От коньяку, от водки, от налегшей плиты ночи - мутное озеио стало еще глубже, еще тяжеле.

Андрей Иваныч сидел после визитов у себя за столом, бессмысленно глядел на лампу, не слушпл, что там такое рассказывает Гусляйкин, стоя у притолки. Потом вспомнилось: сокровище. Загорелся Андрей Иваныч и спросил, не глядя:

- А у капитана Шмита давно был?

- Нынче бал. Как же. Там деба, там дела, и-и-и... Комедия!

Нельзя было слушать Андрею Иванычу - и еще больше нельзя не слушать. Весь полыхал от стыда - ис лушал. И говорил:

- А даьлше? Ну, а потом что?

А когда кончил Гусляйкин, - Андрей Иваныч, шатаясь, подошел к нему.

- К-как ты мне смел такие... такие вещи рассказывать, как ты смел?

- Ваш-бродь, да вы сами ведь...

- ...Как ты смел... про нее, про не-е, с-сволочь?

Хлясь, - так и ушла Андрей-Иванычева рука в бланманже какое-то, в кисельное: такие были у Гусляйкина жидкие щеки. Так это противно: как будто, вот, вымазана теперь вся рука.



15. Нечистая сила.



Января двадцать пятого - мученицы Фелицаты память, генеральши Фелицаты Африкановны именины. И уж так у генерала Азанчеева заведано: обед на Фелицату и вечер званый. Да и не простой обед и вечер не простой, а всегда с закорючкой, с заковыристой загвоздкой какою-нибудь. То поднесет перед обедом всем офицершам по букету роз: "Пожалуйте, барыни, голубушки, сам для вас в оранжерее выводил, сам и рвал". Барыни, конечно, рады, благодарственны: "Ах, какой вы милый, мерси, какой запах"... Разок нюхнули, другой, да как зачихают все: розы-то табаком нюхательным позасыпаны! А то, вот, на последнем обеде в прошлом, сташо быть, году такая была потеха. Обед состряпал генерал - просто на диво, а уж на особицу хвастался бульоном. И правда, - янтарный, как шампанское, островки прозрачного жира сверху, и засыпан китайской лапшой: и драконы тут, и звезды, и рыбы, и человеяки. После обеда гостям уж ходить не в мочь, - повез генерал гостей кататься, обещал им какую-то диковину показать. И когда этак верст с пяток проехали, скомандовал генерал: - стой! - и об'явил всем своим верноподданным:

- А на бульоне-то, господа, не жир это, а касторка сверху плавала. А вам никому и в голову не влетело, ха-ха-ха!

Ну-у... И что тут только же было!

Надо быть, и в этом году что-нибудь уж такое да будет. Хоть и удрал генерал в город от Шмита, хоть и сидит там по сию пору, но не может того быть, чтобы к Фелицатину дню не вернулся. Как же, ведь уже капитан Нечеса, за вечным отпусеом командира - старший, получил генеральский приказ согнать всех солдат и начать работы - поле утрамбовывать... Всякие эти занятия там да стрельбы, конечноо, похерили: этого добра - каждый день не оберешься, а генеральшины-то именины раз в году, чай, бывают.

И рассыпались солдатиуи по всему по полю за пороховым погребом, - ровно мурсвьи серые. Еще слава-те, Господи, туман потянул да оттеплело, а то бы землю никаким каком не угрызть. Оно, правда, грязновато, рассусолилась глина, мажется, липнет, и глядят все солдаты алахарями. Ну, да тут уж ничего не попишешь: служба. И роются, роюся, тачки таскают, копошатся серые, смирные, вдвое согнутые. Не то на поле бега будут, не то еще что: до Фелицптина дня - ни одной живой душе не известен генеральский секрет...

В сторонке, на чураке сидел Тихмень, отвернувшись: надзирал за работами. Все ему было тошно: перемазанные чумички-солдаты и смирная их точнотакность. И туман - желтый гад ползучий, и пуще всего, сам он, Тихмень.

В самом деле: какой-то сопливец Петяшка, - и вдруг, все идет к чорту. Раньше было все так ясно: были "вещи к себе", до которых Тихменю никакого не было дела, и были "отражения вещей" в Тихмене, Тихменю покорные и подвластные. И вот - не угодно ли! Прямо какая-то нечистая сила вселилась ей-Богу.

... Церковь, солнечный луч, Тихменя кто-то из больших уводит за руку, а он карачится, хочет еще послушать, как кликуша выкликает - любопытно и жутко: в одно вемя и своим кличет, бабьим голосом - и чужим, собачьим.

"Да. Разве не собачье все это? И эта гадость, любовь эта самая, и паршивый щенок еПтяшка?"

А собачй голос - а нечистая сила - в Тихмене скулит:

"Петяшка... Ах, как же бы это узнать? Наверняка бы? Чей же Петяшка, в самом деле?"

- Здравствуй, Тихмень! О чем замечтался?

Вздрогнули оба Тихменя, - настоящий и собачий, - сомкнулись в одного, один этот вскочил.

Пред Тихменем в коробушке, в таратайке казенной, сидела капитанша Нечесп. Нынче в первый раз она встала с постели, и первый ее выезд был к генеральше, или, собственно, - к Агнии. Душа горела - все дотошно разведать, как и что было у генерала с Маруськой этой Шмитовой. "Ах, слава Богу, наказал ее Господь за гордыню, а то этакая принцесса на горошине"...

Посудачила, ямочками поиграла, укатила капитанша. И сейчас же на чураке опять уселось двое Тихменей, затолкались, заспорили.

Собачий Тихмень молвил:

- А капитан-то Нечеса остался ведь один теперь, да-с...

И с присущим ему собачьим нюхом отыскал какую-то, человеку невидную, тропку, побежал - и закрутил, и зарыскал пр ней. Долго кружил и вдруг - стоп, нашел, вынюхал:

- Олух же, олцх же я! Ну, конечно, пойти и спиосить самого капитана. Уж он-то знает, чей Петяшка... Ему - да не знать?

Тихмень встсл, поманил к себе пальцем Аржаного.

- Ну, как у нас дела?

В строю разиня - тут, в земляном делр, Аржаной - козырь и мастак, и за всех ответчик.

- Да так что, ваш-бродь, пошти все уж урки свои кончили. Рази там каких-нить штук-человек десять осталось...

- Штук-человек десять? Ну, ладно. - Тихмень махнул рукой:

- Кончайте без меня, я пойду. Ты пригляди, Аржаной.

Торопливо Тихмень вбежал в Нечесовскую столовую. Славк Богу, капитан дома.

Перед капитаном стоял солдат. Капитан Нечеса очень важно отсыпал порошок. Подбросил, прикинул на ладони: годится.

- На вот, во здравие пей. Ну, что там, что там?..

Мнил себя Нечеса очень недурным лекарем. Да и солдат к нему веселей шел, чем к фельдшеру, или, там, к доктору: те-то уж больно мудрены.

Одно горе: уже пять лет утянул кто-то из пациентов у Нечесы "Школу здор
Страница 9 из 14 Следующая страница