ался сверху, с потолка, толстый черный таракан. "Ну, стало быть, поздно, пора". Тупым концом веретена почесывала в голове, зевала, крестила рот. Старательнр, плюя на щетку, начищала Анфим-Егорычевы сапоги, раздевалась, аккуратно складывалк все в уголку на лавке и несла сапоги Барыбе.
Барыба - ждал. Ставила Апрося у кровати сапоги и ложилась.
Уходила через полчаса. Позевывала. Отбисала десять поклонов, читала Отчу и засыпала накрепко: натрудилась за день, не оберешься хлопот.
17. СЕМЕН СЕМЕНЫЧ МОРГУНОВ
Раз как-то Барыба сказал Тимоше:
- Да какой же ты портной? У тебя тут, дома, шитва-то никакого нету.
А очень просто, почему не было. Тимоша - он ведь какой: то ничего, ничего, а то как закрутит. Ну, и пропадай тогда заказчиковы брюки: обязательно пропьет. Знали эту манеру его и опасались ему на дом давать. Вот и ходил он шить по домам Многих обшивал купцов, также и господ - хорошо шивал, мошенник. Между прочим, был он своим, можно сказать, человеком у адвоката Семена Семеныча Моргунова. Так и называл его Моргунов:
- Мой придворный портной.
Сапоги на Тимоше редко бывали: больше в закладе. И приходил он к Моргунову в старых резиновых калошах, а под мышкой в бумаге завернуты белые парусиновые туфли. В передней обязательно калоши скинет, туфли белые наденет - готов. И пойдут у них с Моргуновым рсзговоры необыкновенные: о Боге, об угодниках, о том, что все в мире - одна видимость, и как надо жить. Об Моргунове Тимоша понимал как об умном человеке. Да такой он и был, Моргунов Семен Семеныч.
Моргунов - это, впрочем, не настоящая его фамилия, а так - прозвание вроде, дразнили его так по-уличному. Да только на него поглядеть - сразу скажешь: Моргунов и есть.
Лик у Семена Семеновича был тощий, темный, иконописный какой-то. Глазищи - огромадные, чернищие. И не то изумленные какие-то, не то бессовестные - очень уж велики. Одни только глаза на лице и есть. И моргал ими он постоянно: морг, морг,- будто совестился глаз своих.
Да это что - глаза. Он и весь как-то побмаргивал, Семен-то Семеныч. Как пойдет по улице да начнет на левую ногу припадать - ну, как есть, весь, всем своим существом, подмаргивает.
И у любили же его за хитрость купцы!
- Семен-то Семеныч, Моргунов? У-у, дока, язва! Этот, брат, дойдет. Без мыла влезет и вылезет. Ты гляди, гляди-ка, подмаргивает-то как, а?
Так и повелось, что вел он у купцов все их делишки темные: вексельные там или - чего лучше - несостоятельные. И уж не мытьем, так катаньем, а доймет-таки суд и выплывет. Зато и платили ему хорошо.
* * *
К Моргунову вот и повел Барыбу Тимоша. Да оно и пора было.
Осень была эта так,-какая-то несуразная: падал снег и таял снег. А со снегом таяли Барыбины-Евсеевы денежки. Из казначейства пришел ответ: отказали, дьяволы, кто их знает, почему, какого рожна им еще нужно. Ну, вот и нужда была себе какое ни на есть дельце подыскать. Есть-то ведь хочется.
Семен Семеныч отвел Тимошу в сторонку и спросил о Барыбе:
- Это кто же будет?
- А это - так, вроде помощник мой: я вот шью, говорю - а он слушает. Без помощника-то ведь говорить не станешь, сам с собью.
Семен Семеныч задребезжал, засмеялся.
"Ну, значит, в духе: пойдет дело на лад",- подумал Тимоша.
- А раньше-то вы чем занимались? - спросил Моргунов Барыбу. Барыба замялся.
- А он у вдовы одной почтенной потешником был,- помог Тимоша, ковыряя иголкой в шитье.
Моргунов опять задребезжал: ну и занятие, нечего сказать.
А Тимоша невозмутимо продолжал:
- Ничего такого особенного. Дело торговое. Всё у нас теперь, по силе времени, дело тьрговое, тем только и живем. Купец селедкой торгует, девка утролой торгует. Всяк по-своему. А чем, скажем, утроба - хуже селедки, или чем селедка - хуже совести? Все - товар.
Моргунов совсем развеселился, подмаргивал, дребезжал, хлопал Тимошу по плечу. Потом засерьезничал вдруг, иконописный стал, строгий, глазами вот-вот проглотит.
- Что ж, заработать хотите? - спросил Барыбу.- Дело найдется. Мне вот свидетели нужны. Вид-то у вас внушительный, годитесь как будто.
18. В СВИДЕТЕЛЯХ
Так и начал Барыба в свидетелях ходить у Моргунова. Дело нехитрое. С вечера, бывало, Моргунов начинит Барыбу: вот это-то, гляди, не позабудь, Василий-то Курьяков, купецкий сын, толстый-то этот,- он только руку поднял первый. А ударил первым мещанин, рыжий который, ну да, рыжий. А ты, мол, был у садового забора и самоглазно все видел.
А наутро стоял Барыба у мирового, приглаженный, степенный, ухмылялся иной раз: чудно уж очень все это. Рассказывал аккуратно, как научил Моргунов. Купецкий сын Василий Курьяков торжествовал, мещанина сажали в кутузку. А Барыба получал трешницу, пятишницу.
Семен Семеныч только и знал - Барыбу похваливал:
- Ты, брат, солидный очень, да и упористый, кряжистый. Тебя с толку не сбить. Скоро я тебя по уголовным брать стану.
И стал Барыбу с собою возить в соседний город, где палата была. Справил Барыбе длиннополый, вроде купецкого, сюртук. В сюртуке этом часами Барыба шатался пт коридорам палаты, позевывая и лениво ожидая своей очереди. Спокойно и деловито показывал - и никогда не путался. Пробовали было прокурор или там защитник сбить его с пантадыку, да нет, куда: упрется - не сбить.
Хорошо заработал Барыба на завещании одном. Купец Игумнов пмоер. Почтенный был человек, семейственный, жена, девчушка. Рыбную торговлю держал, и все его в городе знали, потому что посты у нас очень строго блюдут. Руки у Игумнова у этого все, как есть, кругом в бородавках были. Говорили, что, мол, от рыбы: накололся об рыбьи перяь.
Жил Игумнов, слава Богу, как все. А под старость приключилась с ним история: бес в ребро. Окруттла его округ пальца дочерина учительница, ну, просто, гувернантка. Жену с девчонкой со двора согнал. Лошади, вина, гости, море разливанное.
Только перед смертью старик и очухался. Призвал жену с дочерью, прощенья просил и завещание на изнее имя написал. А первое завещание у мадамы осталось, у гувернантки этой самой, и все в том завещании ей было отписано. Ну, и завязалось дело. Сейчас, конечно, Семена Семеныча за бока:
- Семен Семеныч, голубчик. Что не в уме он второе завещание писал - обязательно это надо доказать. Свидртелей представить. За деньгами я не постою.
Думали-гадали Семен Семеныч с Барыбой. Покопался-покопался Барыба и вспомнил: видал как-то Игумнова, покойника - из бани он зимою выбежал и в снегу валялся. Дело у нас самое обыкновенное. А в таком сорте представили, что он зимой по улицам не в своем виде бегал. И свидетелей еще подйскали: что ж, правда, многие видывали.
И когда показывал это на суде Барыба, таково правильно все толковал и увесисто, как каменный фундамент клал - даже и сам поверил. И глазом не мигнул, когда игумновская вдова, в черном платочке на черничку похожая, поглядела на него очень пристально. А мадама после суда глазки ему сощурила:
- Вы прямо благодетель мой.
К ручке приложиться дала и сказала: "аЗходите когда". Очень Барыба доволен был.
19. ВРЕМЕНА
- Не-ет, до нас не дойдет,- говорил Тимоша уныло.- Куды там. Мы вроде, как во град-Китеже на дне озера живем: ничегошеньки у нас не слыхать, над головой вода мутная да сонная. А наверху-то все полыхает, в набат бьют.
А пущай бьют. Так у нас на этот счет говаривали:
- Это уж пусть себе они там в Вавилонах с ума-то сходят. А нам бы как поспокойней прожить.
И венро: как газеты почитать - с ума сходят. Почесть, сколько веков жили, Бога боялись, царя чтили. А тут - как псы с цепи сорвались, прости Господи. И откуда толоко из сдобных да склизких вояки такие народились?
Ну, а у нас пустяками этими рсзными и некогда заниматься: абы бы ребят прокормить, ведь ребят-то у всех угол непочатый. Со скуки, что ли, кто их знает с чего, плодущий у нас народ до страсти. И домовитый по причине этого, богомольный, степенный. Калитки на засовах железных, по дворам псы цепные на рыскалах бегают. Чужого чтоб в дом пустить, так раза три из-за двери спросят: кто такой, да зачем. У всех окна геранью да фикусами позаставлены. Так-то оно дело вернее: никто с уоицы не заглянет. Тепло у нас любят, печки нажаривают, зимой ходят в ватных жилатках, юбках, в брюках, на вате стеганных,- не найти таких в другом месте. Так вот и живут себе ни шатко ни валко, преют, как навозец, в тепле. Да оно и лучше: ребят-то, гляди, каких бутузов выхаживают.
Пришли к Моргунову Тимоша с Барыбой. Моргунов - с газетой сидит.
- Вот, министра-то ухлопали, слыхали или нет?
Тимоша улыбается - лампадку веселую зажег:
- Слыхали, как не слыхать. Идем это по базару, слышу, разговаривают: "Очень его даже жалко: поди, ведь тысяч двадцать в год получал. Очень жалко".
Моргунов так и затрясся от смеху:
- Вот они, вс етут, наши-то: тысяч двадцать... очень жалко... Ох уморил!
Помолчали, газетами пошуршали.
- А у нас - тоже Анютку Протопопову в Питере забрали, доучилась,- вспомнил Барыба.
Моргунов сейчас же привязался и пошел подзуживать - знал, как Тимоша о бабах понимает: связываться с ними в серьезном деле - все одно, что мармелад во щи мешать.
- В гости бабу еще - туда-сюда, пустить можно. А в себя уж - ни-ни.- Тимоша грозит сухоньким своим пальцем.- В себя пустил - пропал. Баба - она, брат, корни - вроде лопуха пускает. И не вынесть никак. Так лопухом весь и зарастешь.
- Лопухом,- смеется, громыхает Барыба. А Моргунов кулаком стучит, орет неестественным голосом:
- Так их, Тимоша, так! А ну, прорцы еще, царю иудейский!
"И чего ломается, чего орет",- думал Барыба.
Правда, любил поломаться Семен Семеныч. Такой уж какой-то ненастоящий человек был, притворник, все-то подмигивает, выглядывает, с камешком за пазухой. И глаза - не то охальные, не то мученские.
- Пива нам, пива, пива! - орал Семен Семеныч. Приносила на подносе ясноглазая Дашутка, свежая - ну вот сейчас после дождя травка.
- Новая? - говорил Тимоша и не глядел на Моргунова.
Менял их Моргунов чуть не каждый месяц. Белые, черные, тощие, дебелые. И до всех одинаково ласков был Моргунов:
- Что ж, все они одинаковы. А настоящей все равно не найти.
За пивом, глядишь, Тимоша, завел уж о своем любимом, о Боговом, начал на Моргунова наседать с хитрыми вопросами: а коли Бог все может и не хочет нам жизнь переменить - так где же любовь? И как же это праведники в раю останутся? И куда же Бог денет этих убийц министровых?
Моргунов - не любит о Боге. Насмешник, наяный, а тут вот живо потемнеет, как черт от ладана.
- Не смей мне о Боге, не смей о Боге.
И говорит тихонько как-то, а жуть - слушать.
Тимоша доволен, смеется.
20. ВЕСЕЛАЯ ВЕЧЕРНЯ
Постом Великим все злющие ходят, кусаются - с пищи плохой:
Страница 7 из 9
Следующая страница
[ 1 ]
[ 2 ]
[ 3 ]
[ 4 ]
[ 5 ]
[ 6 ]
[ 7 ]
[ 8 ]
[ 9 ]